Структурные конфликты отделяются от конфликтов, связанных с изменением

В очень большой части мира проблемы развития управляют всеми другими, общества определяются скорее их способом изменяться, чем специфическими проблемами того или другого типа общества. Но реальность оказывается иной в индустриализованных обществах. Хотя они осуществляют ускоренную трансформацию, они живут все более синхронно. Это также связано с расширением политической системы и с развитием общества и массовой культуры. Именно это привело к признанию границ роста. Тема существенная, так как она порывает с историцизмом и эволюционизмом прошлого века, данниками которых мы еще были. Нам все более трудно видеть в оппозиционных силах носителей новой власти: оппозиция должна определяться как таковая, не заключая в себе модели общества и зародыша нового государства. Народный класс не может более отождествляться с новым типом правителей. Мы открываем, что классовые конфликты не являются более инструментами исторических изменений. Это объясняет, почему мы встречаем скорее силы сопротивления и защиты, а не способность к контрнаступлению, скорее конфликтные ситуации, чем конфликты. Обычно обороняющиеся группы вовлекались в контрнаступление либо новым правящим классом, либо политической и идеологической элитой. Оказавшись независимыми, не рискуют ли силы конфликта остаться чисто оборонительными, в то время как аппарат воцарится как солнце посреди общества? Не поразительно ли видеть, что в той части мира, где оппозиция не задушена, она крошится, а общественное движение, аналогичное тому, каким могло быть рабочее движение в середине предшествующего периода, так и не появляется? Напротив, в остальном мире в результате господства больших империй государство становится главным агентом оппозиции с тех пор как национальное сообщество оказывается независимым.

Такой тип коллективной мобилизации, который позволяет какой-либо стране преодолеть новый этап, несмотря на помехи, которые тормозят ее прогресс, и в особенности несмотря на испытываемую ею зависимость, не имеет той же природы, что и общественные движения, формирующиеся внутри постиндустриального типа обществ. Точно так же нельзя смешивать рабочее движение, то есть структуральную оппозицию капитализму, и государственную, революци[:154]онную или консервативную политику добровольной индустриализации в зависимой или слаборазвитой стране.

В этих условиях идеологически связный ансамбль общественных движений не может обрести принципа единства, которое бы сделало из него возможного управленца. Оппозиционные общественные движения объединяет только их оппозиционное положение.

Посредством своего критического действия они стремятся постоянно разбивать корку идеологий, разновидностей практики и ролей и вновь обрести не спонтанность или человеческую природу, а реальность социальных отношений. Их критическое действие оказывается единственным возможным принципом объединения оппозиционных сил и сопротивления в том типе общества, в который мы входим. Эти общества осуждены быть авторитарными, осуждены на господство аппаратов, если не трансформированы упомянутой критической деятельностью, элементарным условием демократии. Перед лицом суверена демократия была политической, перед лицом капитализма она должна была стать «социальной», то есть проникнуть в область труда, стать индустриальной демократией. Перед лицом правящих аппаратов, руководящих все более всеми аспектами социальной жизни, демократия может быть только глобальной, культурной в том смысле, в каком говорили о культурной революции. Конфликт, стало быть, должен существовать и признаваться во всех областях социальной жизни и, особенно, на уровне социальной и культурной организации, то есть установленного порядка. Повсюду. где существует порядок, должно существовать его оспаривание. Смешно, если последнее имеет в виду создать параллельный контрпорядок, как хотели это сделать критически настроенные преподаватели университетов, более догматические, чем другие. Но упомянутое оспаривание является фундаментальным, если помнят при этом, что порядок скрывает собой интересы, конфликты и их цели. Не наблюдаем ли мы, что социальные образования, которые традиционно занимались созданием и передачей социального и культурного порядка, вроде школы, церкви и даже семьи, оказываются иногда убежищами и все чаще базой протеста? Формирующиеся конфликты все более направляются против «суперструктур» или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое [:155] не может более «иметь» конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя.

Но к этому единству оппозиционных движений добавляется более позитивный механизм объединения: собственно политическое действие. Это прямое следствие уже отмеченного разделения общественного движения и партии. С того момента, как движение не является более базой или первичной материей для деятельности партии, которая одна только может быть носительницей смысла, нужно перевернуть отношение и признать, что общественные отношения могут конституироваться и интегрироваться между собой только в той мере, в какой они находятся в соотношении с политическими силами. Но последние не являются представителями движений, хотя и основывают на них свою стратегию. Народные общественные движения могут организовываться только в рамках политической стратегии «левой», но первые есть и будут все более независимы от политических партий. Последние терпят неудачу, если они идеологизируются; первые разделяются, раздробляются, если они не объединены стратегически, то есть с помощью собственно политических целей, в большой мере инструментальных, но по отношению к которым движения сохраняют свою свободу и остаются всегда в роли оппозиции или в ситуации выхода за рамки порядка. Вследствие этого форма деятельности общественных движений будет зависеть все больше от характеристик политической системы.

Зато оставаясь такими же раздробленными, какими они являются, движения станут носителями глобального смысла, некоего образа общества, и перестанут замыкаться в ограниченном мире требований и реформ. Если же политическая система замкнута, имеет форму деспотизма, общественные движения рассеиваются и в конечном счете смешиваются с маргинальными или отклоняющимися формами поведения.

Относительная значимость базовых общественных движений и их интеграции с собственно политическим уровнем зависит прежде всего от степени отделения проблем развития от проблем, свойственных функционированию постиндустриального общества. Вследствие этого, чем больше общество продвинулось в направлении постиндустриализма, тем более значительна роль политической системы и ее составляющих, а это благоприятствует сильной диверсификации [:156] базовых движений в духе grassroots democracy (корневой демократии — М. Г.). Когда препятствия к вхождению в постиндустриальное общество более велики, политические институты оказываются менее автономны по отношению к государству или, наоборот, по отношению к управляющей развитием иностранной буржуазии. Тогда оппозиционные движения объединяются скорее идеологией социального протеста, чем собственно политической стратегией. Оба упомянутых случая соответствуют, может быть, классическому делению современных обществ, таких как Швеция, Соединенные Штаты, Германия или даже Великобритания, и обществ еще очень гетерогенных, включающих большие архаические сектора, таких как Франция и Италия.

Доминирующая идея только что сформулированных различных гипотез может быть легко резюмирована следующим образом. Не будучи ничем иным кроме того, что оно делает, будучи освобождено от всякого обращения к сущностям, постиндустриальное общество становится целиком полем конфликтов. Последние могут или нет обсуждаться и ограничиваться в зависимости от состояния рассматриваемого политического коллектива и его институтов. Эта идея, очевидно, противоречит мнению, будто обогащение приведет к смягчению конфликтов, и еще более другому, слишком поверхностному и не заслуживающему большой дискуссии, согласно которому должно происходить рассеяние «больших конфликтов» во множестве очень эмпирических напряжений, стратегий и переговоров, направленных исключительно на управление изменением.

Очень важно придать значение существованию некоего общественного типа и проанализировать его структурные конфликты. Можно отрицать принятое здесь разделение между индустриальным и постиндустриальным обществами, но нельзя считать, что единственная проблема наиболее индустриализованных обществ заключается в управлении изменением. Проблемы власти и социального господства не исчезли, область структурных конфликтов только расширяется по мере того как область священного тает в огне запланированных или организованных трансформаций.

В очень большой части мира проблемы развития управляют всеми другими, общества определяются скорее их способом изменяться, чем специфическими проблемами того или другого типа общества. Но реальность оказывается иной в индустриализованных обществах. Хотя они осуществляют ускоренную трансформацию, они живут все более синхронно. Это также связано с расширением политической системы и с развитием общества и массовой культуры. Именно это привело к признанию границ роста. Тема существенная, так как она порывает с историцизмом и эволюционизмом прошлого века, данниками которых мы еще были. Нам все более трудно видеть в оппозиционных силах носителей новой власти: оппозиция должна определяться как таковая, не заключая в себе модели общества и зародыша нового государства. Народный класс не может более отождествляться с новым типом правителей. Мы открываем, что классовые конфликты не являются более инструментами исторических изменений. Это объясняет, почему мы встречаем скорее силы сопротивления и защиты, а не способность к контрнаступлению, скорее конфликтные ситуации, чем конфликты. Обычно обороняющиеся группы вовлекались в контрнаступление либо новым правящим классом, либо политической и идеологической элитой. Оказавшись независимыми, не рискуют ли силы конфликта остаться чисто оборонительными, в то время как аппарат воцарится как солнце посреди общества? Не поразительно ли видеть, что в той части мира, где оппозиция не задушена, она крошится, а общественное движение, аналогичное тому, каким могло быть рабочее движение в середине предшествующего периода, так и не появляется? Напротив, в остальном мире в результате господства больших империй государство становится главным агентом оппозиции с тех пор как национальное сообщество оказывается независимым.

Такой тип коллективной мобилизации, который позволяет какой-либо стране преодолеть новый этап, несмотря на помехи, которые тормозят ее прогресс, и в особенности несмотря на испытываемую ею зависимость, не имеет той же природы, что и общественные движения, формирующиеся внутри постиндустриального типа обществ. Точно так же нельзя смешивать рабочее движение, то есть структуральную оппозицию капитализму, и государственную, революци[:154]онную или консервативную политику добровольной индустриализации в зависимой или слаборазвитой стране.

В этих условиях идеологически связный ансамбль общественных движений не может обрести принципа единства, которое бы сделало из него возможного управленца. Оппозиционные общественные движения объединяет только их оппозиционное положение.

Посредством своего критического действия они стремятся постоянно разбивать корку идеологий, разновидностей практики и ролей и вновь обрести не спонтанность или человеческую природу, а реальность социальных отношений. Их критическое действие оказывается единственным возможным принципом объединения оппозиционных сил и сопротивления в том типе общества, в который мы входим. Эти общества осуждены быть авторитарными, осуждены на господство аппаратов, если не трансформированы упомянутой критической деятельностью, элементарным условием демократии. Перед лицом суверена демократия была политической, перед лицом капитализма она должна была стать «социальной», то есть проникнуть в область труда, стать индустриальной демократией. Перед лицом правящих аппаратов, руководящих все более всеми аспектами социальной жизни, демократия может быть только глобальной, культурной в том смысле, в каком говорили о культурной революции. Конфликт, стало быть, должен существовать и признаваться во всех областях социальной жизни и, особенно, на уровне социальной и культурной организации, то есть установленного порядка. Повсюду. где существует порядок, должно существовать его оспаривание. Смешно, если последнее имеет в виду создать параллельный контрпорядок, как хотели это сделать критически настроенные преподаватели университетов, более догматические, чем другие. Но упомянутое оспаривание является фундаментальным, если помнят при этом, что порядок скрывает собой интересы, конфликты и их цели. Не наблюдаем ли мы, что социальные образования, которые традиционно занимались созданием и передачей социального и культурного порядка, вроде школы, церкви и даже семьи, оказываются иногда убежищами и все чаще базой протеста? Формирующиеся конфликты все более направляются против «суперструктур» или, проще говоря, против порядка, ибо новая власть обладает ранее неизвестной способностью придавать себе видимость порядка, господствовать над социальной организацией в целом, над разновидностями социальной практики, вместо того чтобы запереться в укрепленных замках, дворцах или финансовых городах. Мы входим в общество, которое [:155] не может более «иметь» конфликты: или последние задавлены в рамках авторитарного порядка, или общество осознает себя как конфликт, оно является конфликтом, потому что оно представляет собой просто борьбу противоположных интересов за контроль над способностью общества воздействовать на самого себя.

Но к этому единству оппозиционных движений добавляется более позитивный механизм объединения: собственно политическое действие. Это прямое следствие уже отмеченного разделения общественного движения и партии. С того момента, как движение не является более базой или первичной материей для деятельности партии, которая одна только может быть носительницей смысла, нужно перевернуть отношение и признать, что общественные отношения могут конституироваться и интегрироваться между собой только в той мере, в какой они находятся в соотношении с политическими силами. Но последние не являются представителями движений, хотя и основывают на них свою стратегию. Народные общественные движения могут организовываться только в рамках политической стратегии «левой», но первые есть и будут все более независимы от политических партий. Последние терпят неудачу, если они идеологизируются; первые разделяются, раздробляются, если они не объединены стратегически, то есть с помощью собственно политических целей, в большой мере инструментальных, но по отношению к которым движения сохраняют свою свободу и остаются всегда в роли оппозиции или в ситуации выхода за рамки порядка. Вследствие этого форма деятельности общественных движений будет зависеть все больше от характеристик политической системы.

Зато оставаясь такими же раздробленными, какими они являются, движения станут носителями глобального смысла, некоего образа общества, и перестанут замыкаться в ограниченном мире требований и реформ. Если же политическая система замкнута, имеет форму деспотизма, общественные движения рассеиваются и в конечном счете смешиваются с маргинальными или отклоняющимися формами поведения.

Относительная значимость базовых общественных движений и их интеграции с собственно политическим уровнем зависит прежде всего от степени отделения проблем развития от проблем, свойственных функционированию постиндустриального общества. Вследствие этого, чем больше общество продвинулось в направлении постиндустриализма, тем более значительна роль политической системы и ее составляющих, а это благоприятствует сильной диверсификации [:156] базовых движений в духе grassroots democracy (корневой демократии — М. Г.). Когда препятствия к вхождению в постиндустриальное общество более велики, политические институты оказываются менее автономны по отношению к государству или, наоборот, по отношению к управляющей развитием иностранной буржуазии. Тогда оппозиционные движения объединяются скорее идеологией социального протеста, чем собственно политической стратегией. Оба упомянутых случая соответствуют, может быть, классическому делению современных обществ, таких как Швеция, Соединенные Штаты, Германия или даже Великобритания, и обществ еще очень гетерогенных, включающих большие архаические сектора, таких как Франция и Италия.

Доминирующая идея только что сформулированных различных гипотез может быть легко резюмирована следующим образом. Не будучи ничем иным кроме того, что оно делает, будучи освобождено от всякого обращения к сущностям, постиндустриальное общество становится целиком полем конфликтов. Последние могут или нет обсуждаться и ограничиваться в зависимости от состояния рассматриваемого политического коллектива и его институтов. Эта идея, очевидно, противоречит мнению, будто обогащение приведет к смягчению конфликтов, и еще более другому, слишком поверхностному и не заслуживающему большой дискуссии, согласно которому должно происходить рассеяние «больших конфликтов» во множестве очень эмпирических напряжений, стратегий и переговоров, направленных исключительно на управление изменением.

Очень важно придать значение существованию некоего общественного типа и проанализировать его структурные конфликты. Можно отрицать принятое здесь разделение между индустриальным и постиндустриальным обществами, но нельзя считать, что единственная проблема наиболее индустриализованных обществ заключается в управлении изменением. Проблемы власти и социального господства не исчезли, область структурных конфликтов только расширяется по мере того как область священного тает в огне запланированных или организованных трансформаций.