Заключение

Наступившие преобразования в отношениях между общественными движениями, демократией и революцией привели от единства этих трех сил внутри эволюционистского образа прогресса ко все более и более полному отделению гражданского общества с его общественными движениями от политической системы и от государства. Первым об автономии и центральной роли общественных движений заявило рабочее движение, хотя оно сохраняло свою собственную субординацию в отношении политического действия. Новые культурные и общественные движения создают гораздо большую дистанцию между социальным протестом и политическим действием. Во многих странах самыми настоятельными являются проблемы экономического развития и национальной независимости. В таких странах общественные движения оказываются все более в подчиненном положении или даже разрушаются, тогда как протесты, конфликты и инициативы организуются непосредственно вокруг завоевания государства или руководства им. Напротив, в других странах, например, в Западной Европе общественные и культурные движения доходят до полного отрицания государства, даже с риском содействовать невольно интересам иностранных государств, хотя они и осуждают эти государства сильнее, чем свое. Верно, что такое отделение гражданского общества и государства может привести к усилению роли политической системы и демократических институтов, которые служат посредниками между общественными движениями и государством. Но оно рискует также привести к изоляции политической системы как по отношению к общественным движениям, так и к государству, и превратить ее в простой политический рынок, который благоприятствует самым мощным группам давления.

Наиболее видимым последствием такой эволюции является то, что не перестает расти дистанция между общественными движениями и революционным действием. Революционный образ общественных движений в упадке. В то же время дистанция между демократией и [:190] революцией стала такой большой, что оба понятия кажутся почти для всех противоречащими друг другу. Теперь редко думают, что революционное действие само по себе создает демократию, так как рожденные революциями режимы развиваются в противоположном демократии духе.

Только что изложенная концепция противостоит неолиберальной мысли, которая сегодня оказалась усиленной вследствие заката революционной модели. Можно даже думать, что в политическом споре будет все больше доминировать противоположность между теми, кто помогает новым общественным движениям обрести способ политического выражения, и теми, кто, напротив, соглашается с постепенным включением демократических институтов в аппарат государства, с подчинением их представительских функций защите национального государства, его международных интересов и его экономической политики.

Демократические институты кажутся в западном мире усилившимися в результате современного кризиса революционной модели и слабости общественных движений, вызванной экономическим кризисом и спадом стремлений. Но названные институты оказываются, в свою очередь, ослабленными, когда они не признают приоритета и автономии новых общественных движений и необходимости для них самих заново определиться в качестве представительных институтов и поддерживать свою независимость по отношению к государственному разуму.

Пост-скриптум

1. Мы исходим в своих рассуждениях из убеждения, что классическая социология, «социологическая традиция» хотела быть анализом современности в тот самый момент, когда Запад переживал последствия первой индустриальной революции. Она включала изумительную идею, которая позволяла сблизить до того разобщенные области исследования. Эволюционизм сменил циклическое представление о цивилизациях и об их естественной истории. Рациональность и эффективность, казалось, лучше определяли смысл современных обществ, чем сущность их институтов. Конфликты и противостояния анализировались скорее в рамках, свойственных современным обществам, а не в качестве результатов завоевания или внешней угрозы. [:191]

Однако эта классическая социология не смогла выработать своего единства, она постоянно и непреодолимо разлагалась на три течения мысли. Первое, самое близкое к предшествующей эпохе, задавалось вопросом об условиях интеграции и социального порядка. Второе делало акцент на отношениях неравенства и господства. Последнее видело в современности прежде всего рыночную свободу и триумф индивидуализма. Эти три течения мысли были объединены главным понятием общества, поскольку последнее включало в характеристику современности одновременно и триумф правящего класса, и усиление национального государства. Это был настоящий интеллектуальный переворот, объединивший проблемы функционирования индустриального общества и проблемы индустриализации. Он потерял доверие с тех пор, как капиталистическое индустриальное общество перестало быть единственным примером индустриализации. Когда умножились «пути» индустриализации и, в особенности, появились социалистические и националистические варианты индустриального развития, стала невозможна более идентификация государства с социальными действующими лицами, определенными их ролью в некоем типе общества (таковы буржуазия и рабочий класс в Европе). Тогда разрушилось и понятие общества.

Самые крупные представители классической социологии стремились преодолеть эти внутренние противоречия мышления XX века. Некоторые больше всего хотели объединить идею социальной системы и идею модернизации. Толкотт Парсонс в самом конце этого классического периода стремился объединить Дюркгейма, Вебера и Токвиля ценой исключения марксистской темы о структурных конфликтах. Но дистанция между этими тремя концепциями так велика, что они не поддаются каким-либо попыткам интеграции.

Перед лицом этой констатации я стремился здесь прежде всего реконструировать социологическое знание, не скрывая его внутренних споров и множественности его школ. Чтобы достичь этого, я удалил два больших понятия, на которых покоилась классическая социология: понятия общества и эволюции. Затем я поместил в сердце анализа культурные ориентации, общие социальным действующим лицам, которые в то же время конфликтуют другие другом из-за управления ими, стремясь использовать их или в интересах новаторского правящего класса, или, наоборот, в интересах тех, кто подчинен его господству.

Классическая социология была разделена между социологией идентичности, то есть места, занятого в социальной системе, [:192] социологией противостояния, то есть конфликта, и социологией развивающейся тотальности, здесь — современности. Я предложил идею, что конфликтующие действующие лица не могут быть разделены культурными целями, которые общи им и которые, со своей стороны, не существуют независимо от конфликтов, касающихся их социального использования. Последнее противопоставляет между собой действующие лица, которые можно назвать классами или общественными движениями.

Тем, кто хочет видеть во всех проявлениях социальной жизни суровое присутствие господства, эта концепция напоминает, что подчиненные действующие лица могут также участвовать в культуре и, следовательно, бороться против социального господства, которому подчинена эта культура. Тем, кто видит в социальных отношениях только разнообразное применение ценностей и общих норм, она показывает, что между культурными ориентациями и организационными формами вмешиваются отношения господства, существующие во всех коллективных практиках. Тем, кто продолжает объяснять социальный факт тем местом, которое он занимает в исторической эволюции, она противопоставляет идею о том, что общества все менее находятся «в» истории, что они сами производят свое собственное историческое существование с помощью своей экономической, политической и культурной способности воздействовать на самих себя и производить свое будущее и даже свою память.

Разрыв с классической социологией возможен только в том случае, если сегодня мы перестаем отождествлять действующее лицо с его творениями, субъекта с историей, если мы покидаем эпическую точку зрения душащих нас политических идеологий и занимаем более романтическую позицию, стремясь вновь отыскать действующее лицо в его заключении или скорее в его изоляции, а не среди триумфа его творений. Отсюда ясна важность, придаваемая движениям протеста, взятым не только в качестве специфического объекта исследования, но и как более общего источника размышления. В движениях протеста смешиваются инновации и бунт, и таким путем происходит освобождение действующих лиц общества от институтов и идеологий, каковые предстают косвенными продуктами культурных ориентации и социальных конфликтов, в которые включено это действующее лицо.

2. Почему сегодня так трудно осуществлять работу по реконструкции социологического знания? Это происходит потому, что социология более непосредственно, чем другие общественные науки, связана с текущей историей, и потому, что мы практически, то есть [:193] не только интеллектуально, но и политически, и идеологически переживаем кризис прежних представлений об общественной жизни. Вера западных обществ в самих себя, такая очевидная в грандиозной конструкции Толкотта Парсонса и во всей продолжительной позитивистской традиции, оказалась начиная с шестидесятых годов резко поставлена под вопрос. Со своей стороны, критические социологии имели настоящую силу только пока они могли противопоставить критикуемым обществам реальную историческую модель. Но ни Москва, ни Пекин, ни Алжир, ни Иерусалим, ни Гавана, ни Белград не вызывают больше доверия и энтузиазма: мы познали слишком много разочарований, чтобы еще верить в земли обетованные.

Наконец, мы сомневаемся также в идее развития, которая позволяла помещать все страны в великое движение вперед к современности и рационализации. Повсюду обостряется национальная специфика, во многих странах снова доминируют в общественной жизни коммунитарные объединения, тогда как философия Просвещения верила, что освободила от них современный мир. Старые образы валяются в пыли, и у нас нет больше теории социального. Место последнего захвачено, с одной стороны, деятельностью государств и их военным соперничеством, с другой, личностными и межличностными проблемами, как если бы не существовало более автономное общественное пространство. Эта социальная пустота тем более ощутима, что политическая сцена вообще занята партиями и коалициями, считающими себя представителями групп, идей, проектов, которые принадлежат все более далекому прошлому. Что еще более увеличивает скептицизм и усталость. Размышления об общественной жизни не имеют более никакой аналитической ценности и даже в демократических странах воспринимаются как «казенщина».

Однако не запоздала ли уже эта мрачная картина относительно наших наблюдений? Не формируется ли уже в наших странах сознание того, что они пережили кризис? И не стремятся ли они освободиться от старых, созданных ими самими представлений о себе? Общество, переживающее кризис, имеет и кризис социологии. В некоторых странах, где старые модели сохраняют еще влияние, обновление общественной мысли происходит медленно, как если бы общественное мнение предпочитало избегать область общественной мысли, вместо того чтобы рисковать столкнуться со словами, идеологиями и программами, которые еще сохраняют некоторую силу, но в которые почти никто больше не верит. Такое положение существует во Франции. В других странах более видно не старение политических [:194] идеологий, а изменения в культуре, формирование новой модели знания, новых этических принципов, новых форм инвестирования и производства. Но повсюду ощущение кризиса уступает мало-помалу место идее мутации, нового этапа индустриального или постиндустриального развития, который возвещает новые социальные и политические конфликты. Это делает необходимым освободить наш анализ общественной жизни от мертвых идей и слов, ясность которых лишь кажущаяся. Социология, как и история, изменяется вместе с самой общественной реальностью и мало-помалу освобождается от обращения к природе или к сущности вещей по мере того как оказывается, что наша общественная жизнь все более прямо осуществляется и изменяется нашим трудом, нашими социальными конфликтами, культурными творениями и политическими дебатами.

Мы никогда не обретем вновь исторической достоверности у тех создателей современной социологии, которые верили, что история движется к индивидуализму, рациональности или революции. Анализ некоторых форм коллективного поведения может сегодня привести нас к гипотезе, что общественные движения возможны. Но труднее знать, при каких условиях реальный конфликт может породить общественное движение, ибо иногда движение логически возможное так и не получает исторического воплощения. Нам сегодня предлагаются три больших вопроса указанного типа, возникающие на границе социологии и истории.

Первый из них заключается в том, живем ли мы еще в гражданском обществе, достаточно независимом от государства, чтобы культурные творения и социальные конфликты заняли в нем центральное место, или напротив, мы присоединяемся к большинству стран мира, в которых господствует скорее волюнтаристская деятельность государства, чем классовые конфликты? Второй касается того, можно ли еще говорить о социальной системе, об общественном типе, который определяется классовыми конфликтами и их культурными целями, то есть неким центральным конфликтом, тогда как изменения ускоряются и разнообразятся? Большинство наблюдателей не думают, что сформируется в будущем общественное движение, которое будет занимать такое же центральное место, какое занимало рабочее движение в индустриальном обществе. Я, со своей стороны, придерживаюсь мнения, что соотнесение с центральным конфликтом существенно для всякого наделенного историчностью общества. Но сможем ли мы перейти от защиты такой гипотезы к наблюдению в историческом опыте какого-либо центрального конфликта? [:195]

Третий из вопросов касается, наконец, того противоречия, которое как будто существует между способностью общественных движений сопротивляться технократическим манипуляциям и их волей использовать самую передовую технику для изменения управления обществом. Действующие лица общества в прошлом имели только ограниченную способность действия, так как они принадлежали скорее к миру воспроизводства, чем производства. Сегодня происходит обратное, в связи с чем возникает вопрос, не разделяет ли действующих лиц ускоренное изменение? Данная книга не отвечает на поставленные вопросы, это может сделать только одновременно социологическое и историческое исследование форм рождения и развития того общества, которое я называю программированным. Но она позволила сформулировать эти вопросы. Сейчас они такие же центральные, каким был в прошлом веке вопрос о том, как создать стабильность и порядок в обществе, которое постоянно революционизируется индустриализацией и ее последствиями?

В этой книге сохранялась насколько возможно большая дистанция по отношению к социальной истории, чтобы приоритет получило критическое рассмотрение понятий, на которых основывается социологический анализ. Но ее главная цель состоит в том, чтобы сделать возможным и подготовить анализ новых общественных движений, новых действующих лиц нашей истории. Таков смысл заголовка книги и такова тема всех ее глав, в которых речь идет о том, чтобы заменить социологию общества социологией действующих лиц и даже субъектов, систем действия, социальных отношений и конфликтов, и значит, общественных движений. Более конкретно, речь идет о том, чтобы устранить старые образы движений, рассматриваемые в качестве исторических агентов прогресса, разума и науки, и революции, взятой как уничтожение иррациональности традиций и привилегий и учреждение общества, управляемого по своей природе законами функционирования и эволюции. В этой книге дан образ общественного движения как коллективного действующего лица, включенного в конфликт за общественное управление главными культурными ресурсами. В ней показано также, что конфликт может существовать только в открытом обществе, наделенном демократическими институтами, и в условиях отказа от обращения к метасоциальному принципу легитимации общественного порядка или к авторитету абсолютного государства. Самое общее размышление, естественно, вновь находит здесь близко нас касающиеся проблемы. Действительно, существует ли более фундаментальное изменение, чем то, которое [:196] перед нашими глазами отделяет идею общественных движений от идеи революции, скомпромитированной отныне вырождением постреволюционных режимов, и соединяет ее с идеей демократии, политической свободы, которая долго третировалась как «буржуазная», но без которой действующие лица общества не могут ни бороться, ни вести переговоры? Это не значит подчинять социологический анализ политическим целям, напротив, это значит прояснить область политики светом социологического анализа, поставив в центр нашего актуального размышления две проблемы: как удержать и развить автономию гражданского общества и его действующих лиц по отношению к государству, которое все более прямо управляет экономической, социальной и культурной жизнью? И как создать союз общественных движений и политической демократии?

Нельзя ответить на эти проблемы, только определяя требования и ориентации новых общественных движений. Так же важно и, может быть, более необходимо сегодня освободить субъект от техницистских иллюзий, от бюрократии, от политических игр и от абсолютной власти, которые его душат или стремятся разрушить.

Издавна призыв к субъекту, к способности людей делать свою историю приобретал форму определенных исторических проектов: разрушить привилегии, изменить институты, взять власть. Эти призывы должны были привести в движение массы, исключенные из истории. Сегодня мир не страдает от избытка пустоты и молчания, он заполнен шумом и яростью. Сейчас не время призывать к коллективному действию, настало время обратиться к субъекту. Историчностью не являются только вложения, сделанные в культурные модели, она включает также дистанцирование по отношению к практике и нормам социального потребления. Позже вернутся надежды и разработка новых инициатив. Сегодня большие битвы являются оборонительными и освободительными: нужно освободиться от больших принципов, превратившихся в мелочные стратегии, от властей, ставших агрессивными или просто поглощающими.

Переход от одного общественного типа к другому может осуществиться либо на поле брани, либо, напротив, с помощью внутренних трансформаций, осуществленных на базе общественной жизни. Особенность Запада заключается в создании изменений эндогенного типа, даже если это всегда дополнялось гегемонией над остальным миром. В западной модели развития прежде всего изменяется культура: появляются новые знания и новая техника, связанные с видоизменением нравов и производительных сил. Затем появляются [:197] новые социальные действующие лица с их манерой действовать. Еще позже реорганизуется политическая система и устанавливаются новые формы организации. Наконец, кристаллизуются идеологии, которые соответствуют интересам заново сформировавшихся действующих лиц.

В настоящее время наша культура уже сильно изменена. Наука и технология, с одной стороны, этика, с другой, наконец, формы производства вошли в процесс мутации. Мы думаем, ведем себя и работаем соответственно моделям, не принадлежащим уже индустриальному обществу. Но формы нашего действия и политические идеологии еще отмечены прошлым, даже если уже они вступили в процесс необратимого разложения. Действующие лица общества с трудом обретают форму, оказавшись между изменившейся культурой и связанными с прошлым формами организации и общественного мышления. Ни управляющие, ни управляемые не имеют еще ясного представления о самих себе и о разделяющих их конфликтах. Наше размышление связано с этим этапом мутации, то есть перехода от уже измененных форм историчности, культурных моделей к еще неясному формированию новых действующих лиц. Этот переход не является механическим, он осуществляется только если культурные цели перестали отождествляться с обстоятельствами, если действующие лица формируются, ориентируясь на эти цели и открывая вместе с этим те отношения господства, в которые они включены.

Что такое субъект если не действующее лицо общества, поставленное в отношение к культурным моделям, к историчности общества того типа, к которому оно принадлежит? Только обращение к субъекту позволяет сегодня перейти от уже изменившейся культуры к созданию действующих лиц, способных оживить его своими верованиями и конфликтами. Мы не слышим больше призывов к изменению общества и государства, мы не доверяем никаким лозунгам и никаким идеологиям, но мы чувствуем потребность жить в мире, который мы уже перестроили, вместо того чтобы ютиться рядом с ним, среди руин нашей истории.

Даже при очень благоприятных обстоятельствах переход от одного типа общества к другому не осуществляется без нарушения непрерывности. И именно в такой момент разрыва наиболее необходимо услышать призыв к субъекту, понять, что не общественная ситуация управляет действием и сознанием, а что она сама является результатом культурных инноваций и общественных конфликтов. Перед тем как действующие лица смогут признать себя творцами своей [:198] истории, должно наступить то, что я называю романтическим моментом. В этот период субъект проявляет себя не своими творениями, а сознанием дистанции в отношении незначительных или чуждых вещей, своим желанием свободы и творчества. Завтра, вероятно, возникнут общественные движения и политические переговоры, сегодняшний день отличается не только разложением прошлого и общим ощущением кризиса, но и призывом к субъекту, к необходимости поставить под сомнение все формы социальной организации и к требованию творческой свободы.

Данная книга приурочена в точности к этому моменту. Она не содержит только размышления о возвращении действующего лица, она готовит его появление. [:199]

Наступившие преобразования в отношениях между общественными движениями, демократией и революцией привели от единства этих трех сил внутри эволюционистского образа прогресса ко все более и более полному отделению гражданского общества с его общественными движениями от политической системы и от государства. Первым об автономии и центральной роли общественных движений заявило рабочее движение, хотя оно сохраняло свою собственную субординацию в отношении политического действия. Новые культурные и общественные движения создают гораздо большую дистанцию между социальным протестом и политическим действием. Во многих странах самыми настоятельными являются проблемы экономического развития и национальной независимости. В таких странах общественные движения оказываются все более в подчиненном положении или даже разрушаются, тогда как протесты, конфликты и инициативы организуются непосредственно вокруг завоевания государства или руководства им. Напротив, в других странах, например, в Западной Европе общественные и культурные движения доходят до полного отрицания государства, даже с риском содействовать невольно интересам иностранных государств, хотя они и осуждают эти государства сильнее, чем свое. Верно, что такое отделение гражданского общества и государства может привести к усилению роли политической системы и демократических институтов, которые служат посредниками между общественными движениями и государством. Но оно рискует также привести к изоляции политической системы как по отношению к общественным движениям, так и к государству, и превратить ее в простой политический рынок, который благоприятствует самым мощным группам давления.

Наиболее видимым последствием такой эволюции является то, что не перестает расти дистанция между общественными движениями и революционным действием. Революционный образ общественных движений в упадке. В то же время дистанция между демократией и [:190] революцией стала такой большой, что оба понятия кажутся почти для всех противоречащими друг другу. Теперь редко думают, что революционное действие само по себе создает демократию, так как рожденные революциями режимы развиваются в противоположном демократии духе.

Только что изложенная концепция противостоит неолиберальной мысли, которая сегодня оказалась усиленной вследствие заката революционной модели. Можно даже думать, что в политическом споре будет все больше доминировать противоположность между теми, кто помогает новым общественным движениям обрести способ политического выражения, и теми, кто, напротив, соглашается с постепенным включением демократических институтов в аппарат государства, с подчинением их представительских функций защите национального государства, его международных интересов и его экономической политики.

Демократические институты кажутся в западном мире усилившимися в результате современного кризиса революционной модели и слабости общественных движений, вызванной экономическим кризисом и спадом стремлений. Но названные институты оказываются, в свою очередь, ослабленными, когда они не признают приоритета и автономии новых общественных движений и необходимости для них самих заново определиться в качестве представительных институтов и поддерживать свою независимость по отношению к государственному разуму.

Пост-скриптум

1. Мы исходим в своих рассуждениях из убеждения, что классическая социология, «социологическая традиция» хотела быть анализом современности в тот самый момент, когда Запад переживал последствия первой индустриальной революции. Она включала изумительную идею, которая позволяла сблизить до того разобщенные области исследования. Эволюционизм сменил циклическое представление о цивилизациях и об их естественной истории. Рациональность и эффективность, казалось, лучше определяли смысл современных обществ, чем сущность их институтов. Конфликты и противостояния анализировались скорее в рамках, свойственных современным обществам, а не в качестве результатов завоевания или внешней угрозы. [:191]

Однако эта классическая социология не смогла выработать своего единства, она постоянно и непреодолимо разлагалась на три течения мысли. Первое, самое близкое к предшествующей эпохе, задавалось вопросом об условиях интеграции и социального порядка. Второе делало акцент на отношениях неравенства и господства. Последнее видело в современности прежде всего рыночную свободу и триумф индивидуализма. Эти три течения мысли были объединены главным понятием общества, поскольку последнее включало в характеристику современности одновременно и триумф правящего класса, и усиление национального государства. Это был настоящий интеллектуальный переворот, объединивший проблемы функционирования индустриального общества и проблемы индустриализации. Он потерял доверие с тех пор, как капиталистическое индустриальное общество перестало быть единственным примером индустриализации. Когда умножились «пути» индустриализации и, в особенности, появились социалистические и националистические варианты индустриального развития, стала невозможна более идентификация государства с социальными действующими лицами, определенными их ролью в некоем типе общества (таковы буржуазия и рабочий класс в Европе). Тогда разрушилось и понятие общества.

Самые крупные представители классической социологии стремились преодолеть эти внутренние противоречия мышления XX века. Некоторые больше всего хотели объединить идею социальной системы и идею модернизации. Толкотт Парсонс в самом конце этого классического периода стремился объединить Дюркгейма, Вебера и Токвиля ценой исключения марксистской темы о структурных конфликтах. Но дистанция между этими тремя концепциями так велика, что они не поддаются каким-либо попыткам интеграции.

Перед лицом этой констатации я стремился здесь прежде всего реконструировать социологическое знание, не скрывая его внутренних споров и множественности его школ. Чтобы достичь этого, я удалил два больших понятия, на которых покоилась классическая социология: понятия общества и эволюции. Затем я поместил в сердце анализа культурные ориентации, общие социальным действующим лицам, которые в то же время конфликтуют другие другом из-за управления ими, стремясь использовать их или в интересах новаторского правящего класса, или, наоборот, в интересах тех, кто подчинен его господству.

Классическая социология была разделена между социологией идентичности, то есть места, занятого в социальной системе, [:192] социологией противостояния, то есть конфликта, и социологией развивающейся тотальности, здесь — современности. Я предложил идею, что конфликтующие действующие лица не могут быть разделены культурными целями, которые общи им и которые, со своей стороны, не существуют независимо от конфликтов, касающихся их социального использования. Последнее противопоставляет между собой действующие лица, которые можно назвать классами или общественными движениями.

Тем, кто хочет видеть во всех проявлениях социальной жизни суровое присутствие господства, эта концепция напоминает, что подчиненные действующие лица могут также участвовать в культуре и, следовательно, бороться против социального господства, которому подчинена эта культура. Тем, кто видит в социальных отношениях только разнообразное применение ценностей и общих норм, она показывает, что между культурными ориентациями и организационными формами вмешиваются отношения господства, существующие во всех коллективных практиках. Тем, кто продолжает объяснять социальный факт тем местом, которое он занимает в исторической эволюции, она противопоставляет идею о том, что общества все менее находятся «в» истории, что они сами производят свое собственное историческое существование с помощью своей экономической, политической и культурной способности воздействовать на самих себя и производить свое будущее и даже свою память.

Разрыв с классической социологией возможен только в том случае, если сегодня мы перестаем отождествлять действующее лицо с его творениями, субъекта с историей, если мы покидаем эпическую точку зрения душащих нас политических идеологий и занимаем более романтическую позицию, стремясь вновь отыскать действующее лицо в его заключении или скорее в его изоляции, а не среди триумфа его творений. Отсюда ясна важность, придаваемая движениям протеста, взятым не только в качестве специфического объекта исследования, но и как более общего источника размышления. В движениях протеста смешиваются инновации и бунт, и таким путем происходит освобождение действующих лиц общества от институтов и идеологий, каковые предстают косвенными продуктами культурных ориентации и социальных конфликтов, в которые включено это действующее лицо.

2. Почему сегодня так трудно осуществлять работу по реконструкции социологического знания? Это происходит потому, что социология более непосредственно, чем другие общественные науки, связана с текущей историей, и потому, что мы практически, то есть [:193] не только интеллектуально, но и политически, и идеологически переживаем кризис прежних представлений об общественной жизни. Вера западных обществ в самих себя, такая очевидная в грандиозной конструкции Толкотта Парсонса и во всей продолжительной позитивистской традиции, оказалась начиная с шестидесятых годов резко поставлена под вопрос. Со своей стороны, критические социологии имели настоящую силу только пока они могли противопоставить критикуемым обществам реальную историческую модель. Но ни Москва, ни Пекин, ни Алжир, ни Иерусалим, ни Гавана, ни Белград не вызывают больше доверия и энтузиазма: мы познали слишком много разочарований, чтобы еще верить в земли обетованные.

Наконец, мы сомневаемся также в идее развития, которая позволяла помещать все страны в великое движение вперед к современности и рационализации. Повсюду обостряется национальная специфика, во многих странах снова доминируют в общественной жизни коммунитарные объединения, тогда как философия Просвещения верила, что освободила от них современный мир. Старые образы валяются в пыли, и у нас нет больше теории социального. Место последнего захвачено, с одной стороны, деятельностью государств и их военным соперничеством, с другой, личностными и межличностными проблемами, как если бы не существовало более автономное общественное пространство. Эта социальная пустота тем более ощутима, что политическая сцена вообще занята партиями и коалициями, считающими себя представителями групп, идей, проектов, которые принадлежат все более далекому прошлому. Что еще более увеличивает скептицизм и усталость. Размышления об общественной жизни не имеют более никакой аналитической ценности и даже в демократических странах воспринимаются как «казенщина».

Однако не запоздала ли уже эта мрачная картина относительно наших наблюдений? Не формируется ли уже в наших странах сознание того, что они пережили кризис? И не стремятся ли они освободиться от старых, созданных ими самими представлений о себе? Общество, переживающее кризис, имеет и кризис социологии. В некоторых странах, где старые модели сохраняют еще влияние, обновление общественной мысли происходит медленно, как если бы общественное мнение предпочитало избегать область общественной мысли, вместо того чтобы рисковать столкнуться со словами, идеологиями и программами, которые еще сохраняют некоторую силу, но в которые почти никто больше не верит. Такое положение существует во Франции. В других странах более видно не старение политических [:194] идеологий, а изменения в культуре, формирование новой модели знания, новых этических принципов, новых форм инвестирования и производства. Но повсюду ощущение кризиса уступает мало-помалу место идее мутации, нового этапа индустриального или постиндустриального развития, который возвещает новые социальные и политические конфликты. Это делает необходимым освободить наш анализ общественной жизни от мертвых идей и слов, ясность которых лишь кажущаяся. Социология, как и история, изменяется вместе с самой общественной реальностью и мало-помалу освобождается от обращения к природе или к сущности вещей по мере того как оказывается, что наша общественная жизнь все более прямо осуществляется и изменяется нашим трудом, нашими социальными конфликтами, культурными творениями и политическими дебатами.

Мы никогда не обретем вновь исторической достоверности у тех создателей современной социологии, которые верили, что история движется к индивидуализму, рациональности или революции. Анализ некоторых форм коллективного поведения может сегодня привести нас к гипотезе, что общественные движения возможны. Но труднее знать, при каких условиях реальный конфликт может породить общественное движение, ибо иногда движение логически возможное так и не получает исторического воплощения. Нам сегодня предлагаются три больших вопроса указанного типа, возникающие на границе социологии и истории.

Первый из них заключается в том, живем ли мы еще в гражданском обществе, достаточно независимом от государства, чтобы культурные творения и социальные конфликты заняли в нем центральное место, или напротив, мы присоединяемся к большинству стран мира, в которых господствует скорее волюнтаристская деятельность государства, чем классовые конфликты? Второй касается того, можно ли еще говорить о социальной системе, об общественном типе, который определяется классовыми конфликтами и их культурными целями, то есть неким центральным конфликтом, тогда как изменения ускоряются и разнообразятся? Большинство наблюдателей не думают, что сформируется в будущем общественное движение, которое будет занимать такое же центральное место, какое занимало рабочее движение в индустриальном обществе. Я, со своей стороны, придерживаюсь мнения, что соотнесение с центральным конфликтом существенно для всякого наделенного историчностью общества. Но сможем ли мы перейти от защиты такой гипотезы к наблюдению в историческом опыте какого-либо центрального конфликта? [:195]

Третий из вопросов касается, наконец, того противоречия, которое как будто существует между способностью общественных движений сопротивляться технократическим манипуляциям и их волей использовать самую передовую технику для изменения управления обществом. Действующие лица общества в прошлом имели только ограниченную способность действия, так как они принадлежали скорее к миру воспроизводства, чем производства. Сегодня происходит обратное, в связи с чем возникает вопрос, не разделяет ли действующих лиц ускоренное изменение? Данная книга не отвечает на поставленные вопросы, это может сделать только одновременно социологическое и историческое исследование форм рождения и развития того общества, которое я называю программированным. Но она позволила сформулировать эти вопросы. Сейчас они такие же центральные, каким был в прошлом веке вопрос о том, как создать стабильность и порядок в обществе, которое постоянно революционизируется индустриализацией и ее последствиями?

В этой книге сохранялась насколько возможно большая дистанция по отношению к социальной истории, чтобы приоритет получило критическое рассмотрение понятий, на которых основывается социологический анализ. Но ее главная цель состоит в том, чтобы сделать возможным и подготовить анализ новых общественных движений, новых действующих лиц нашей истории. Таков смысл заголовка книги и такова тема всех ее глав, в которых речь идет о том, чтобы заменить социологию общества социологией действующих лиц и даже субъектов, систем действия, социальных отношений и конфликтов, и значит, общественных движений. Более конкретно, речь идет о том, чтобы устранить старые образы движений, рассматриваемые в качестве исторических агентов прогресса, разума и науки, и революции, взятой как уничтожение иррациональности традиций и привилегий и учреждение общества, управляемого по своей природе законами функционирования и эволюции. В этой книге дан образ общественного движения как коллективного действующего лица, включенного в конфликт за общественное управление главными культурными ресурсами. В ней показано также, что конфликт может существовать только в открытом обществе, наделенном демократическими институтами, и в условиях отказа от обращения к метасоциальному принципу легитимации общественного порядка или к авторитету абсолютного государства. Самое общее размышление, естественно, вновь находит здесь близко нас касающиеся проблемы. Действительно, существует ли более фундаментальное изменение, чем то, которое [:196] перед нашими глазами отделяет идею общественных движений от идеи революции, скомпромитированной отныне вырождением постреволюционных режимов, и соединяет ее с идеей демократии, политической свободы, которая долго третировалась как «буржуазная», но без которой действующие лица общества не могут ни бороться, ни вести переговоры? Это не значит подчинять социологический анализ политическим целям, напротив, это значит прояснить область политики светом социологического анализа, поставив в центр нашего актуального размышления две проблемы: как удержать и развить автономию гражданского общества и его действующих лиц по отношению к государству, которое все более прямо управляет экономической, социальной и культурной жизнью? И как создать союз общественных движений и политической демократии?

Нельзя ответить на эти проблемы, только определяя требования и ориентации новых общественных движений. Так же важно и, может быть, более необходимо сегодня освободить субъект от техницистских иллюзий, от бюрократии, от политических игр и от абсолютной власти, которые его душат или стремятся разрушить.

Издавна призыв к субъекту, к способности людей делать свою историю приобретал форму определенных исторических проектов: разрушить привилегии, изменить институты, взять власть. Эти призывы должны были привести в движение массы, исключенные из истории. Сегодня мир не страдает от избытка пустоты и молчания, он заполнен шумом и яростью. Сейчас не время призывать к коллективному действию, настало время обратиться к субъекту. Историчностью не являются только вложения, сделанные в культурные модели, она включает также дистанцирование по отношению к практике и нормам социального потребления. Позже вернутся надежды и разработка новых инициатив. Сегодня большие битвы являются оборонительными и освободительными: нужно освободиться от больших принципов, превратившихся в мелочные стратегии, от властей, ставших агрессивными или просто поглощающими.

Переход от одного общественного типа к другому может осуществиться либо на поле брани, либо, напротив, с помощью внутренних трансформаций, осуществленных на базе общественной жизни. Особенность Запада заключается в создании изменений эндогенного типа, даже если это всегда дополнялось гегемонией над остальным миром. В западной модели развития прежде всего изменяется культура: появляются новые знания и новая техника, связанные с видоизменением нравов и производительных сил. Затем появляются [:197] новые социальные действующие лица с их манерой действовать. Еще позже реорганизуется политическая система и устанавливаются новые формы организации. Наконец, кристаллизуются идеологии, которые соответствуют интересам заново сформировавшихся действующих лиц.

В настоящее время наша культура уже сильно изменена. Наука и технология, с одной стороны, этика, с другой, наконец, формы производства вошли в процесс мутации. Мы думаем, ведем себя и работаем соответственно моделям, не принадлежащим уже индустриальному обществу. Но формы нашего действия и политические идеологии еще отмечены прошлым, даже если уже они вступили в процесс необратимого разложения. Действующие лица общества с трудом обретают форму, оказавшись между изменившейся культурой и связанными с прошлым формами организации и общественного мышления. Ни управляющие, ни управляемые не имеют еще ясного представления о самих себе и о разделяющих их конфликтах. Наше размышление связано с этим этапом мутации, то есть перехода от уже измененных форм историчности, культурных моделей к еще неясному формированию новых действующих лиц. Этот переход не является механическим, он осуществляется только если культурные цели перестали отождествляться с обстоятельствами, если действующие лица формируются, ориентируясь на эти цели и открывая вместе с этим те отношения господства, в которые они включены.

Что такое субъект если не действующее лицо общества, поставленное в отношение к культурным моделям, к историчности общества того типа, к которому оно принадлежит? Только обращение к субъекту позволяет сегодня перейти от уже изменившейся культуры к созданию действующих лиц, способных оживить его своими верованиями и конфликтами. Мы не слышим больше призывов к изменению общества и государства, мы не доверяем никаким лозунгам и никаким идеологиям, но мы чувствуем потребность жить в мире, который мы уже перестроили, вместо того чтобы ютиться рядом с ним, среди руин нашей истории.

Даже при очень благоприятных обстоятельствах переход от одного типа общества к другому не осуществляется без нарушения непрерывности. И именно в такой момент разрыва наиболее необходимо услышать призыв к субъекту, понять, что не общественная ситуация управляет действием и сознанием, а что она сама является результатом культурных инноваций и общественных конфликтов. Перед тем как действующие лица смогут признать себя творцами своей [:198] истории, должно наступить то, что я называю романтическим моментом. В этот период субъект проявляет себя не своими творениями, а сознанием дистанции в отношении незначительных или чуждых вещей, своим желанием свободы и творчества. Завтра, вероятно, возникнут общественные движения и политические переговоры, сегодняшний день отличается не только разложением прошлого и общим ощущением кризиса, но и призывом к субъекту, к необходимости поставить под сомнение все формы социальной организации и к требованию творческой свободы.

Данная книга приурочена в точности к этому моменту. Она не содержит только размышления о возвращении действующего лица, она готовит его появление. [:199]