Новые социальные конфликты

Чтобы избежать недоразумений

Я предпочел здесь остановиться, насколько возможно, на «фактах, свидетельствующих о будущем», вместо того чтобы описывать глобальную историческую ситуацию. Опасность такой позиции [:144] очевидна. Никто не думает, чтобы какое-либо национальное общество уже действительно стало постиндустриальным. Колебания насчет названия такого типа обществ указывают на то, что их нельзя еще определить непосредственно изнутри. Некоторые могут опасаться создания социологии-фикции. На самом деле опасность заключается в другом. Все, кто интересуется трансформацией индустриальных обществ, хорошо знают, что их видение слишком ограничено: чтобы избежать ловушек воображения они держатся как можно ближе к индустриальной действительности. Чтобы понять эту опасность, достаточен один пример. Так, со всех сторон говорят о возрастающем господстве мультинациональных фирм. Но это наблюдение не может нам помочь в определении постиндустриального общества и того, в чем оно противостоит индустриальному обществу. Дело в том, что эти предприятия принадлежат к совершенно разным историческим типам, начиная с компаний колониального типа и вплоть до I.B.M., которая занимается современной технологией информации.

Нужно, таким образом, пойти на один риск, чтобы избежать другого. Нельзя пытаться изолировать предполагаемые современные «тенденции» общественной жизни в особой области социальной действительности, например, конфликтов. Нужно как можно более прямо увязывать изучаемую тему с центральными аспектами данного типа общества, отдаваясь, таким образом, особому приему, состоящему в том, чтобы по возможности отдалиться от социальной организации и ее функционирования и создать в результате схему анализа, включающую некоторые последствия для особой области социальной действительности. Вот почему я здесь ограничусь изложением четырех общих положений, определяющих природу социальных конфликтов в новом обществе.

Конфликты пронизывают все постиндустриальное общество

Это общество означает исчезновение как священного, так и традиционного. Указанное явление не ново и не должно быть таковым. Постиндустриальное общество выступает здесь как обновленная и более сознательная форма старой тенденции индустриализации или даже модернизации.

В прошлом социальные требования были неопределенными в силу того факта, что они хотя и имели всегда в виду реального социального противника, но в то же время апеллировали к представителю метасоциального порядка. Зависимый трудящийся боролся против [:145] своего хозяина, владельца земли или торговца, но взывал также к справедливости священника или короля. Рабочий боролся с капитализмом, но социализм обращал также свой призыв к национальному государству, этому чуть ли не естественному агенту исторического развития. Более того, всякое общественное движение, будучи агентом конфликта, всегда связывало свое оппозиционное действие с образом вновь объединенного сообщества, в котором стали бы возможны расцвет человека, свободное развитие производительных сил, реализация национального единства, защита общего блага и т. п. Таким образом, конфликты, по крайней мере самые фундаментальные, наименее поддающиеся урегулированию путем переговоров, оказывались соединенными с образом общества, свободного от конфликтов, своего рода воплощением на социальном уровне некоего метасоциального порядка. В то же время каждое общество содержало зарезервированный сектор, защищенный от социальных конфликтов. Не верим ли мы до сих пор в священную роль науки, защищенной области индустриального общества, к которой равно взывают правые и левые, капиталисты и социалисты?

Теперь не только это священное исчезло, оно оказалось захвачено фундаментальными конфликтами, вместо высшего мира единства создается центральное место социальных конфликтов.

Символом этого распространения конфликтов может быть исчезновение мечты о бесклассовом и бесконфликтном обществе. Кажется, что каждый шаг вперед внутри социалистического мира все более отдаляет конечное сообщество. В Китае говорят, что классовые конфликты сохраняются в социалистическом обществе, во Франции надеются только на наступление переходного к социализму общества.

Копией исчезновения священного является исчезновение традиции, то есть исчезновение кроме того, что перешло от прошлого, самих правил социальной и культурной организации, основанных на необходимости поддержания существования коллектива или его выживания. Исчезают системы обмена, разлагаются системы родства, разрушаются сообщества, происходит ослабление или кризис механизмов социального воспроизводства. Обучение признавалось переносчиком определенного культурного наследия, так же как механизмом адаптации к профессиональным и социальным изменениям. Первая из этих функций резко слабеет, против образования выдвигаются упреки в том, что оно является архаическим и одновременно выступает силой вдалбливания господствующих норм. Этот пример, слишком известный, чтобы на нем долго останавливаться, важен, [:146] потому что он свидетельствует о проникновении социальных конфликтов в огромную область, которая до того казалась далекой от них. Это область «частной жизни»: семья, воспитание, сексуальные отношения.

Этот закат священного и традиции, распространение конфликтов ослабляют все более и очень наглядно роль интеллигенции, если под ней понимать совокупность образованных людей, служащих посредниками между политической системой и слоями населения, исключенными из нее.

Постиндустриальное общество имеет тенденцию быть массовым, оно осуществляет все более масштабную «мобилизацию» населения. Его отличает от индустриального общества быстрое развитие информации и коммуникаций, что ослабляет роль посредников. Ленинизм и еще многие националистические и революционные движения Третьего Мира распространяли идею, что социальные требования, если они хотят освободиться от ограниченности в которой они заперты, должны быть взяты на вооружение политической партией. Эта идея кажется запоздавшей уже по отношению к практике индустриализованных обществ. И хотя базовые движения и призыв к стихийности имеют другие причины и могут в силу этого быть явлениями кратковременными, они кажутся одним из знаков более длительной трансформации. А именно, знаком сближения между социальной базой коллективного действия и употребленными на общественном уровне средствами. Такое наблюдение вовсе не предполагает определенных форм политической системы, а указывает просто на закат партии-посредника. Требование, идущее снизу, прямо ставит под вопрос общие направления развития общества как тогда, когда требование выдвигает реформаторская группа интересов, так и тогда, когда оно принадлежит революционной силе. Именно это объясняет, что власть оказывается все более чувствительна к «общественному мнению». Это смутное скорее выражение в действительности указывает на совокупность групп давления, интересов, все более автономных конфликтов.

Такая чувствительность может сопровождаться со стороны власти ощущением неуверенности и вследствие этого привести к ускоренному развитию пропаганды, репрессий и идеологического контроля. Но может также привести к растущей открытости политической системы и к децентрализации принятия решений.

То обстоятельство, что центральная власть и базовое движение находятся лицом к лицу, не означает само по себе никакого ослабления [:147] или усиления политической системы. Важно тут то, что такое положение указывает на масштабное появление общественных движений., которые обретают форму не на уровне политического коллектива, а на уровне самих социальных проблем. На это указывал уже интернационализм рабочего движения, но эта тенденция к автономии общественных движений по отношению к их политическому выражению (противоположность которой увидим дальше) приобретает все большее значение, будучи усилена ролью массовых средств информации, которые заменяют собой интеллигенцию и собственно политическое посредничество.

Перед лицом все более интегрирующейся власти оппозиция стремится охватить все более глобальные группы

Это высказывание продолжает предыдущее. Главные конфликты всегда связывались с метасоциальной областью, которая, как казалось, управляла обществом. Идея, что в обществе господствует экономика, ведет к тому, что фундаментальные конфликты оказываются в сфере труда. Также в обществе, которое предшествовало индустриальному, превосходящая роль политической суверенности придавала центральное значение конфликтам относительно гражданства и гражданских прав. Таким образом, в каждом обществе как будто существует привилегированная социальная область, к которой и относятся фундаментальные конфликты.

В обществе, которое не определяется больше своим подчинением некоему социальному плану, а только способами воздействия на самого себя, такое положение исчезает. В нем социальное господство выходит из особой области и интегрирует их все. В обществе такого типа авторитарный режим может стать тоталитарным, хотя, очевидно, ничто не требует, чтобы такие общества имели авторитарный режим. Повсюду устанавливается способ глобального управления, который не может ограничиться одной экономической политикой. Страны, верящие в возможность экономической трансформации при сохранении унаследованных от прошлого форм социальной организации, рискуют оказаться неспособными глубоко проникнуть в постиндустриальное общество. Именно это происходит в Западной Европе, которая экономически достаточно современна, чтобы пойти вслед за американским обществом, но в социальном плане недостаточно современна, чтобы стать автономным очагом развития. [:148]

Управление и социальный контроль сближаются, ибо речь идет о том, чтобы все больше руководить людьми. Уже теперь общественные науки дали рождение неким технологиям, особенно в экономической области, где предвидение и планирование покоятся на значительно улучшенной экономической информации, проясняющей решения, которые иногда могут быть даже смоделированы. То же происходит в чисто социальной области, где, например, отношения обучения и власти также трансформировались под влиянием общественных наук. Тот факт, что большие предприятия часто прибегали к карикатурным формам психосоциологической интервенции, не дает возможности думать, что последние вообще не действенны и составляют только дымовую идеологическую завесу. Одна из самых четких линий разграничения между индустриальным обществом и постиндустриальным заключается в том, что последнее заставляет перейти от разделения техники, считающейся продуктивной, и культуры, рассматриваемой как сила воспроизведения, к взаимозависимости технических и гуманитарных факторов. Критика, которая с начала XX века адресовалась тэйлоровскому рационализму, и развитие социологии труда имели и до сих пор имеют чрезвычайное значение, поскольку благодаря им мало-помалу анализ в терминах организаций заменил собой анализ в терминах предприятий (понятых чисто экономически или в качестве технических форм производства).

Несколько этих замечаний имеют только цель объяснить главную трансформацию социальных конфликтов. Не во имя гражданина или трудящегося может вестись большая борьба в защиту их требований против аппарата господства, который все более управляет всей совокупностью общества в целях направить его по определенному пути развития. Она может вестись сегодня во имя коллективов, определенных более их бытием, чем деятельностью. Изменение по сравнению с прошлыми обществами очевидно. Le negotium (труд) был базой протеста народных слоев против l’otium (досуг) правящего класса. Сегодня последний представляет negotium, технократию, а не leiser class (свободный класс). Наоборот, группы, подверженные социальному господству, защищаются прежде всего путем глобального сопротивления манипуляции. Сопротивление глобальному господству не может происходить в рамках какой-либо одной социальной роли, оно получает значение, только если мобилизует весь коллектив в целом.

Важную роль могут играть студенты, потому что увеличение их численности и продолжительности занятий создало студенческие [:149] коллективы, которые имеют собственное пространство и противопоставляют устойчивость своей культуры и свои личные интересы пространству больших организаций, которое все более прямо им навязывается.

Проблемы труда не исчезли, но они включены в более обширное целое. В качестве таковых они перестают играть центральную роль. Бесполезно искать собственно среди рабочих знаков революционного обновления.

В Италии и во Франции, где оно, по-видимому, наиболее боеспособно, рабочее движение в результате конфликтов и кризисов, которые могут быть сильными, добивается мало-помалу расширения прав и возможности переговоров, то есть некоторой институционализации трудовых конфликтов. Коммунистические или социалистические партии в этих странах становятся постепенно «республиканскими» или «демократическими» движениями, аналогичными радикализму конца XIX века, и стремятся к тому, чтобы включить в политическую систему социально относительно обделенные категории населения. Гольдторп (Сравни Goldthorpe etc. The Affluent Worker. Cambridge University Press. 3 vol., 1968–1969. Сокращенный французский перевод — L’ouvrier de l’abondance. Seuil, 1972) и его сотрудники хорошо показали, что это не означает ни обуржуазивания рабочего класса, ни также укрепления или простого обновления рабочего движения. Последнее перестает быть центральным персонажем социальной истории по мере того как приближается постиндустриальное общество.

Вообще можно наблюдать, что большинство общественных движений, занимающих сегодня историческую сцену, опираются на статус «переданный», а не «приобретенный» действующим лицом. Говорят о движении женщин или молодежи, о движении черных или американских индейцев, о движении населения региона, страны или континента.

Было бы заблуждением думать, что сейчас осуществляется переход от общественных движений к контркультурным. Последнее выражение довольно смутное и покоится на ложной, в моих глазах, трактовке значения событий вроде тех, которые имели место в Мае 1968 года.

Не нужно смешивать возникновение утопий нового типа и общественные движения. Но эти новые утопии важны, потому что они обозначают направление, в каком формируются новые общественные движения. [:150]

Социальные конфликты и маргинальные, или отклоняющиеся от нормы формы поведения стремятся наложиться друг на друга

В современной ситуации силы оппозиции все более предстают как меньшинства по мере того как общий аппарат управления стремится контролировать всю совокупность общества. Говорят, естественно, о молчаливом большинстве, и не только в отношении стран, где оппозиция задавлена прямыми репрессивными мерами, как в Советском Союзе, но и в отношении политически либеральных капиталистических стран. Параллельно, особенно в Соединенных Штатах, все более объединяются силы оппозиции или сопротивления под именем меньшинств. Так обозначают черных, американцев мексиканского происхождения, индейцев, а также гомосексуалистов или даже женщин, которые находятся в положении меньшинств в высших или хорошо оплачиваемых профессиях. Удивительное превращение, такое же впечатляющее, как превращение negotium и otium. Еще недавно власть принадлежала монархам или олигархам. Она включала от 50 до 200 семей. И недавняя концентрация экономической власти не оставляет сомнений, так как руководители крупных предприятий с мультинациональными операциями сосредоточивают в своих руках все более значительную власть. Однако чем более приобретает значение управление технико-социальными системами, тем более социальная интеграция становится важным инструментом власти. Я не беру здесь общества, которые стремятся ликвидировать свое запоздание в развитии и выйти из положения зависимости. Наоборот, я ограничиваюсь самыми передовыми обществами западного типа, в которых нет такой идеологической и политической мобилизации. В их случае интеграция не идет сверху, от центра решения, а снизу: потребление устанавливает иерархию и интегрирует, умножая признаки социального уровня. В самих организациях действуют другие силы интеграции. Все члены таких объединений, находящихся в центре общества, получают выгоду от силы системы не только в виде более высокой заработной платы, но также в виде большей обеспеченности занятостью, перспектив карьеры, социальных преимуществ. Некоторые восстают против такой интеграции, требуя индивидуальной инициативы или соблюдения технической рациональности, когда речь идет о высших кадрах. Но большая часть служащих очень чувствительна к протекции, которую дает большое предприятие или его эквивалент. Оппозицию составляют не те, кто решает порвать с такими [:151] организациями и преимуществами, которые они дают, это довольно ограниченная аристократическая реакция. Оппозицию составляют прежде всего те, кто раздавлен силой организаций или испытывает их господство. Во многих случаях большая организация предлагает образ нормальности, центральности и таким образом конституирует маргинальные группы, навязывая им свои нормы.

Одним из самых важных примеров, которым уделяют еще очень мало внимания, является здоровье. Повсюду существует очень сильная тенденция «медикализировать» социальные проблемы. Школьные трудности ребенка могли бы в таком случае быть объяснены его социальным происхождением или природой школьных норм. Однако мощные силы работают таким образом, чтобы превратить этого ребенка в больного. Это может рассматриваться как прогресс по отношению к более резким оценкам вроде обвинения в лени или в неспособности к разумному мышлению, но речь идет во многом о сведении социальных проблем к проблемам маргинальности. Развивая до крайности эту тенденцию, доходят до того, что запирают политических противников в психиатрические госпитали. Сведение конфликта к маргинальности вызывает в свою очередь переинтерпретацию маргинальности в терминах конфликта. Наблюдали антипсихиатрию, которая ставила под вопрос определение безумия как отклонения, некоторые интерпретации доходили до того, что отождествляли безумие с желанием, с либидо, подавленным и разрушенным социальной организацией.

Еще более интересно наблюдать появление протеста и конфликта там, где существовало только подавление отклонения от нормы. Ставшие частыми во многих странах восстания заключенных имеют более широкий смысл, нежели просто оспаривание условий заключения. Распространение повсюду понятия социального порядка оказывается в то же время непосредственно связано с господствующей идеологией. Она, стало быть, и поставлена под вопрос. Это заключение вновь приводит к предыдущей теме: конфликт не связан с некоей фундаментальной областью социальной действительности, с инфраструктурой общества, особенно с трудом, он повсюду. Как различение продуктивного и непродуктивного не имеет больше смысла, так же утрачивает всякую пользу различение «инстанций» — экономической, политической, идеологической…

Но если фундаментальные конфликты стремятся проявиться во всех областях общественной жизни, из этого следует, что нет больше четкого различия между конфликтами и другими типами [:152] нонконформистского поведения. Может быть, это различие было связано просто с фазой решений путем переговоров рабочих конфликтов и, значит, с «ответственной позицией» профсоюзов и партий. Между тем, мне кажется, что наблюдаемая эволюция менее конъюнктурна. Чем более мы углубляемся в прошлое, тем большей оказывается дистанция между оппозиционными силами, к каковым прежде всего принадлежат подымающиеся новые правящие классы, и силами исключенными, которые рассматриваются как порочные, криминальные, out-groups (внегрупповые — М. Г.). Не переживаем ли мы в настоящий момент обратное движение, смешение оппозиционера и отклоняющегося от нормы, ставшее логичным с момента, когда господствующая группа навязывает порядок и нормы поведения всему обществу?

Это глубоко изменяет привычный образ социальных конфликтов. Мы унаследовали от периода индустриализации образ двух противников, капиталистов и рабочих, стоящих лицом к лицу на той почве и с тем оружием, которые выбраны правящим классом, но которые не мешают прямому столкновению классов. Сегодня, напротив, нам предлагается образ безличного, интегрирующего центрального аппарата, который держит под своим контролем кроме «класса служащих», молчаливое большинство и проектирует вокруг него некоторое число меньшинств, исключенных из целого, запертых, лишенных привилегий или даже отвергнутых.

Можно себе представить возникновение гетто, где бы жили группы, отброшенные вследствие социальной дифференциации. Они могли бы развивать свои подкультуры или антикультуры, находясь все же в зависимости от центрального ядра. Такие «маргиналы» несут в себе черты двусмысленности, о чем свидетельствуют объединения молодых, умножившиеся одно время. Они являются источниками глобального протеста и в то же время местами добровольного и зависимого уединения. Не организуются ли в маргинальные города такого типа молодые и старые, с характерным для них неучастием в больших организациях?

Интеллектуалы, лишенные роли интеллигенции, стремятся также протестовать против социального порядка, способствуя тем не менее его поддержанию самой своей маргинализацией. Кажется все более трудным увидеть непосредственно «чистые» фундаментальные конфликты. Все смешивается теперь, маргинальности и эксплуатация, защита прошлого и требования относительно будущего. [:153]

Чтобы избежать недоразумений

Я предпочел здесь остановиться, насколько возможно, на «фактах, свидетельствующих о будущем», вместо того чтобы описывать глобальную историческую ситуацию. Опасность такой позиции [:144] очевидна. Никто не думает, чтобы какое-либо национальное общество уже действительно стало постиндустриальным. Колебания насчет названия такого типа обществ указывают на то, что их нельзя еще определить непосредственно изнутри. Некоторые могут опасаться создания социологии-фикции. На самом деле опасность заключается в другом. Все, кто интересуется трансформацией индустриальных обществ, хорошо знают, что их видение слишком ограничено: чтобы избежать ловушек воображения они держатся как можно ближе к индустриальной действительности. Чтобы понять эту опасность, достаточен один пример. Так, со всех сторон говорят о возрастающем господстве мультинациональных фирм. Но это наблюдение не может нам помочь в определении постиндустриального общества и того, в чем оно противостоит индустриальному обществу. Дело в том, что эти предприятия принадлежат к совершенно разным историческим типам, начиная с компаний колониального типа и вплоть до I.B.M., которая занимается современной технологией информации.

Нужно, таким образом, пойти на один риск, чтобы избежать другого. Нельзя пытаться изолировать предполагаемые современные «тенденции» общественной жизни в особой области социальной действительности, например, конфликтов. Нужно как можно более прямо увязывать изучаемую тему с центральными аспектами данного типа общества, отдаваясь, таким образом, особому приему, состоящему в том, чтобы по возможности отдалиться от социальной организации и ее функционирования и создать в результате схему анализа, включающую некоторые последствия для особой области социальной действительности. Вот почему я здесь ограничусь изложением четырех общих положений, определяющих природу социальных конфликтов в новом обществе.

Конфликты пронизывают все постиндустриальное общество

Это общество означает исчезновение как священного, так и традиционного. Указанное явление не ново и не должно быть таковым. Постиндустриальное общество выступает здесь как обновленная и более сознательная форма старой тенденции индустриализации или даже модернизации.

В прошлом социальные требования были неопределенными в силу того факта, что они хотя и имели всегда в виду реального социального противника, но в то же время апеллировали к представителю метасоциального порядка. Зависимый трудящийся боролся против [:145] своего хозяина, владельца земли или торговца, но взывал также к справедливости священника или короля. Рабочий боролся с капитализмом, но социализм обращал также свой призыв к национальному государству, этому чуть ли не естественному агенту исторического развития. Более того, всякое общественное движение, будучи агентом конфликта, всегда связывало свое оппозиционное действие с образом вновь объединенного сообщества, в котором стали бы возможны расцвет человека, свободное развитие производительных сил, реализация национального единства, защита общего блага и т. п. Таким образом, конфликты, по крайней мере самые фундаментальные, наименее поддающиеся урегулированию путем переговоров, оказывались соединенными с образом общества, свободного от конфликтов, своего рода воплощением на социальном уровне некоего метасоциального порядка. В то же время каждое общество содержало зарезервированный сектор, защищенный от социальных конфликтов. Не верим ли мы до сих пор в священную роль науки, защищенной области индустриального общества, к которой равно взывают правые и левые, капиталисты и социалисты?

Теперь не только это священное исчезло, оно оказалось захвачено фундаментальными конфликтами, вместо высшего мира единства создается центральное место социальных конфликтов.

Символом этого распространения конфликтов может быть исчезновение мечты о бесклассовом и бесконфликтном обществе. Кажется, что каждый шаг вперед внутри социалистического мира все более отдаляет конечное сообщество. В Китае говорят, что классовые конфликты сохраняются в социалистическом обществе, во Франции надеются только на наступление переходного к социализму общества.

Копией исчезновения священного является исчезновение традиции, то есть исчезновение кроме того, что перешло от прошлого, самих правил социальной и культурной организации, основанных на необходимости поддержания существования коллектива или его выживания. Исчезают системы обмена, разлагаются системы родства, разрушаются сообщества, происходит ослабление или кризис механизмов социального воспроизводства. Обучение признавалось переносчиком определенного культурного наследия, так же как механизмом адаптации к профессиональным и социальным изменениям. Первая из этих функций резко слабеет, против образования выдвигаются упреки в том, что оно является архаическим и одновременно выступает силой вдалбливания господствующих норм. Этот пример, слишком известный, чтобы на нем долго останавливаться, важен, [:146] потому что он свидетельствует о проникновении социальных конфликтов в огромную область, которая до того казалась далекой от них. Это область «частной жизни»: семья, воспитание, сексуальные отношения.

Этот закат священного и традиции, распространение конфликтов ослабляют все более и очень наглядно роль интеллигенции, если под ней понимать совокупность образованных людей, служащих посредниками между политической системой и слоями населения, исключенными из нее.

Постиндустриальное общество имеет тенденцию быть массовым, оно осуществляет все более масштабную «мобилизацию» населения. Его отличает от индустриального общества быстрое развитие информации и коммуникаций, что ослабляет роль посредников. Ленинизм и еще многие националистические и революционные движения Третьего Мира распространяли идею, что социальные требования, если они хотят освободиться от ограниченности в которой они заперты, должны быть взяты на вооружение политической партией. Эта идея кажется запоздавшей уже по отношению к практике индустриализованных обществ. И хотя базовые движения и призыв к стихийности имеют другие причины и могут в силу этого быть явлениями кратковременными, они кажутся одним из знаков более длительной трансформации. А именно, знаком сближения между социальной базой коллективного действия и употребленными на общественном уровне средствами. Такое наблюдение вовсе не предполагает определенных форм политической системы, а указывает просто на закат партии-посредника. Требование, идущее снизу, прямо ставит под вопрос общие направления развития общества как тогда, когда требование выдвигает реформаторская группа интересов, так и тогда, когда оно принадлежит революционной силе. Именно это объясняет, что власть оказывается все более чувствительна к «общественному мнению». Это смутное скорее выражение в действительности указывает на совокупность групп давления, интересов, все более автономных конфликтов.

Такая чувствительность может сопровождаться со стороны власти ощущением неуверенности и вследствие этого привести к ускоренному развитию пропаганды, репрессий и идеологического контроля. Но может также привести к растущей открытости политической системы и к децентрализации принятия решений.

То обстоятельство, что центральная власть и базовое движение находятся лицом к лицу, не означает само по себе никакого ослабления [:147] или усиления политической системы. Важно тут то, что такое положение указывает на масштабное появление общественных движений., которые обретают форму не на уровне политического коллектива, а на уровне самих социальных проблем. На это указывал уже интернационализм рабочего движения, но эта тенденция к автономии общественных движений по отношению к их политическому выражению (противоположность которой увидим дальше) приобретает все большее значение, будучи усилена ролью массовых средств информации, которые заменяют собой интеллигенцию и собственно политическое посредничество.

Перед лицом все более интегрирующейся власти оппозиция стремится охватить все более глобальные группы

Это высказывание продолжает предыдущее. Главные конфликты всегда связывались с метасоциальной областью, которая, как казалось, управляла обществом. Идея, что в обществе господствует экономика, ведет к тому, что фундаментальные конфликты оказываются в сфере труда. Также в обществе, которое предшествовало индустриальному, превосходящая роль политической суверенности придавала центральное значение конфликтам относительно гражданства и гражданских прав. Таким образом, в каждом обществе как будто существует привилегированная социальная область, к которой и относятся фундаментальные конфликты.

В обществе, которое не определяется больше своим подчинением некоему социальному плану, а только способами воздействия на самого себя, такое положение исчезает. В нем социальное господство выходит из особой области и интегрирует их все. В обществе такого типа авторитарный режим может стать тоталитарным, хотя, очевидно, ничто не требует, чтобы такие общества имели авторитарный режим. Повсюду устанавливается способ глобального управления, который не может ограничиться одной экономической политикой. Страны, верящие в возможность экономической трансформации при сохранении унаследованных от прошлого форм социальной организации, рискуют оказаться неспособными глубоко проникнуть в постиндустриальное общество. Именно это происходит в Западной Европе, которая экономически достаточно современна, чтобы пойти вслед за американским обществом, но в социальном плане недостаточно современна, чтобы стать автономным очагом развития. [:148]

Управление и социальный контроль сближаются, ибо речь идет о том, чтобы все больше руководить людьми. Уже теперь общественные науки дали рождение неким технологиям, особенно в экономической области, где предвидение и планирование покоятся на значительно улучшенной экономической информации, проясняющей решения, которые иногда могут быть даже смоделированы. То же происходит в чисто социальной области, где, например, отношения обучения и власти также трансформировались под влиянием общественных наук. Тот факт, что большие предприятия часто прибегали к карикатурным формам психосоциологической интервенции, не дает возможности думать, что последние вообще не действенны и составляют только дымовую идеологическую завесу. Одна из самых четких линий разграничения между индустриальным обществом и постиндустриальным заключается в том, что последнее заставляет перейти от разделения техники, считающейся продуктивной, и культуры, рассматриваемой как сила воспроизведения, к взаимозависимости технических и гуманитарных факторов. Критика, которая с начала XX века адресовалась тэйлоровскому рационализму, и развитие социологии труда имели и до сих пор имеют чрезвычайное значение, поскольку благодаря им мало-помалу анализ в терминах организаций заменил собой анализ в терминах предприятий (понятых чисто экономически или в качестве технических форм производства).

Несколько этих замечаний имеют только цель объяснить главную трансформацию социальных конфликтов. Не во имя гражданина или трудящегося может вестись большая борьба в защиту их требований против аппарата господства, который все более управляет всей совокупностью общества в целях направить его по определенному пути развития. Она может вестись сегодня во имя коллективов, определенных более их бытием, чем деятельностью. Изменение по сравнению с прошлыми обществами очевидно. Le negotium (труд) был базой протеста народных слоев против l’otium (досуг) правящего класса. Сегодня последний представляет negotium, технократию, а не leiser class (свободный класс). Наоборот, группы, подверженные социальному господству, защищаются прежде всего путем глобального сопротивления манипуляции. Сопротивление глобальному господству не может происходить в рамках какой-либо одной социальной роли, оно получает значение, только если мобилизует весь коллектив в целом.

Важную роль могут играть студенты, потому что увеличение их численности и продолжительности занятий создало студенческие [:149] коллективы, которые имеют собственное пространство и противопоставляют устойчивость своей культуры и свои личные интересы пространству больших организаций, которое все более прямо им навязывается.

Проблемы труда не исчезли, но они включены в более обширное целое. В качестве таковых они перестают играть центральную роль. Бесполезно искать собственно среди рабочих знаков революционного обновления.

В Италии и во Франции, где оно, по-видимому, наиболее боеспособно, рабочее движение в результате конфликтов и кризисов, которые могут быть сильными, добивается мало-помалу расширения прав и возможности переговоров, то есть некоторой институционализации трудовых конфликтов. Коммунистические или социалистические партии в этих странах становятся постепенно «республиканскими» или «демократическими» движениями, аналогичными радикализму конца XIX века, и стремятся к тому, чтобы включить в политическую систему социально относительно обделенные категории населения. Гольдторп (Сравни Goldthorpe etc. The Affluent Worker. Cambridge University Press. 3 vol., 1968–1969. Сокращенный французский перевод — L’ouvrier de l’abondance. Seuil, 1972) и его сотрудники хорошо показали, что это не означает ни обуржуазивания рабочего класса, ни также укрепления или простого обновления рабочего движения. Последнее перестает быть центральным персонажем социальной истории по мере того как приближается постиндустриальное общество.

Вообще можно наблюдать, что большинство общественных движений, занимающих сегодня историческую сцену, опираются на статус «переданный», а не «приобретенный» действующим лицом. Говорят о движении женщин или молодежи, о движении черных или американских индейцев, о движении населения региона, страны или континента.

Было бы заблуждением думать, что сейчас осуществляется переход от общественных движений к контркультурным. Последнее выражение довольно смутное и покоится на ложной, в моих глазах, трактовке значения событий вроде тех, которые имели место в Мае 1968 года.

Не нужно смешивать возникновение утопий нового типа и общественные движения. Но эти новые утопии важны, потому что они обозначают направление, в каком формируются новые общественные движения. [:150]

Социальные конфликты и маргинальные, или отклоняющиеся от нормы формы поведения стремятся наложиться друг на друга

В современной ситуации силы оппозиции все более предстают как меньшинства по мере того как общий аппарат управления стремится контролировать всю совокупность общества. Говорят, естественно, о молчаливом большинстве, и не только в отношении стран, где оппозиция задавлена прямыми репрессивными мерами, как в Советском Союзе, но и в отношении политически либеральных капиталистических стран. Параллельно, особенно в Соединенных Штатах, все более объединяются силы оппозиции или сопротивления под именем меньшинств. Так обозначают черных, американцев мексиканского происхождения, индейцев, а также гомосексуалистов или даже женщин, которые находятся в положении меньшинств в высших или хорошо оплачиваемых профессиях. Удивительное превращение, такое же впечатляющее, как превращение negotium и otium. Еще недавно власть принадлежала монархам или олигархам. Она включала от 50 до 200 семей. И недавняя концентрация экономической власти не оставляет сомнений, так как руководители крупных предприятий с мультинациональными операциями сосредоточивают в своих руках все более значительную власть. Однако чем более приобретает значение управление технико-социальными системами, тем более социальная интеграция становится важным инструментом власти. Я не беру здесь общества, которые стремятся ликвидировать свое запоздание в развитии и выйти из положения зависимости. Наоборот, я ограничиваюсь самыми передовыми обществами западного типа, в которых нет такой идеологической и политической мобилизации. В их случае интеграция не идет сверху, от центра решения, а снизу: потребление устанавливает иерархию и интегрирует, умножая признаки социального уровня. В самих организациях действуют другие силы интеграции. Все члены таких объединений, находящихся в центре общества, получают выгоду от силы системы не только в виде более высокой заработной платы, но также в виде большей обеспеченности занятостью, перспектив карьеры, социальных преимуществ. Некоторые восстают против такой интеграции, требуя индивидуальной инициативы или соблюдения технической рациональности, когда речь идет о высших кадрах. Но большая часть служащих очень чувствительна к протекции, которую дает большое предприятие или его эквивалент. Оппозицию составляют не те, кто решает порвать с такими [:151] организациями и преимуществами, которые они дают, это довольно ограниченная аристократическая реакция. Оппозицию составляют прежде всего те, кто раздавлен силой организаций или испытывает их господство. Во многих случаях большая организация предлагает образ нормальности, центральности и таким образом конституирует маргинальные группы, навязывая им свои нормы.

Одним из самых важных примеров, которым уделяют еще очень мало внимания, является здоровье. Повсюду существует очень сильная тенденция «медикализировать» социальные проблемы. Школьные трудности ребенка могли бы в таком случае быть объяснены его социальным происхождением или природой школьных норм. Однако мощные силы работают таким образом, чтобы превратить этого ребенка в больного. Это может рассматриваться как прогресс по отношению к более резким оценкам вроде обвинения в лени или в неспособности к разумному мышлению, но речь идет во многом о сведении социальных проблем к проблемам маргинальности. Развивая до крайности эту тенденцию, доходят до того, что запирают политических противников в психиатрические госпитали. Сведение конфликта к маргинальности вызывает в свою очередь переинтерпретацию маргинальности в терминах конфликта. Наблюдали антипсихиатрию, которая ставила под вопрос определение безумия как отклонения, некоторые интерпретации доходили до того, что отождествляли безумие с желанием, с либидо, подавленным и разрушенным социальной организацией.

Еще более интересно наблюдать появление протеста и конфликта там, где существовало только подавление отклонения от нормы. Ставшие частыми во многих странах восстания заключенных имеют более широкий смысл, нежели просто оспаривание условий заключения. Распространение повсюду понятия социального порядка оказывается в то же время непосредственно связано с господствующей идеологией. Она, стало быть, и поставлена под вопрос. Это заключение вновь приводит к предыдущей теме: конфликт не связан с некоей фундаментальной областью социальной действительности, с инфраструктурой общества, особенно с трудом, он повсюду. Как различение продуктивного и непродуктивного не имеет больше смысла, так же утрачивает всякую пользу различение «инстанций» — экономической, политической, идеологической…

Но если фундаментальные конфликты стремятся проявиться во всех областях общественной жизни, из этого следует, что нет больше четкого различия между конфликтами и другими типами [:152] нонконформистского поведения. Может быть, это различие было связано просто с фазой решений путем переговоров рабочих конфликтов и, значит, с «ответственной позицией» профсоюзов и партий. Между тем, мне кажется, что наблюдаемая эволюция менее конъюнктурна. Чем более мы углубляемся в прошлое, тем большей оказывается дистанция между оппозиционными силами, к каковым прежде всего принадлежат подымающиеся новые правящие классы, и силами исключенными, которые рассматриваются как порочные, криминальные, out-groups (внегрупповые — М. Г.). Не переживаем ли мы в настоящий момент обратное движение, смешение оппозиционера и отклоняющегося от нормы, ставшее логичным с момента, когда господствующая группа навязывает порядок и нормы поведения всему обществу?

Это глубоко изменяет привычный образ социальных конфликтов. Мы унаследовали от периода индустриализации образ двух противников, капиталистов и рабочих, стоящих лицом к лицу на той почве и с тем оружием, которые выбраны правящим классом, но которые не мешают прямому столкновению классов. Сегодня, напротив, нам предлагается образ безличного, интегрирующего центрального аппарата, который держит под своим контролем кроме «класса служащих», молчаливое большинство и проектирует вокруг него некоторое число меньшинств, исключенных из целого, запертых, лишенных привилегий или даже отвергнутых.

Можно себе представить возникновение гетто, где бы жили группы, отброшенные вследствие социальной дифференциации. Они могли бы развивать свои подкультуры или антикультуры, находясь все же в зависимости от центрального ядра. Такие «маргиналы» несут в себе черты двусмысленности, о чем свидетельствуют объединения молодых, умножившиеся одно время. Они являются источниками глобального протеста и в то же время местами добровольного и зависимого уединения. Не организуются ли в маргинальные города такого типа молодые и старые, с характерным для них неучастием в больших организациях?

Интеллектуалы, лишенные роли интеллигенции, стремятся также протестовать против социального порядка, способствуя тем не менее его поддержанию самой своей маргинализацией. Кажется все более трудным увидеть непосредственно «чистые» фундаментальные конфликты. Все смешивается теперь, маргинальности и эксплуатация, защита прошлого и требования относительно будущего. [:153]