Общественные движения и демократия

Предположим, что идея об окончании эры революций, которая была открыта Американской и Французской революциями и затем продолжена и расширена Советской революцией, уже принята. Предположим также, что еще легче признать существование кризиса сциентистского и эволюционистского способа мышления, на котором основывались деятельность и сознание революционных движений. Но обязаны ли мы на этом основании заключить, что упадок революционной модели ведет только к триумфу противоположной политической модели, а именно, демократической? Или нужно вернуться к нашему главному наблюдению относительно рабочего движения и принять гипотезу о том, что мы входим в такой период и в такой тип общества, в котором общественные движения оказываются все более автономны по отношению к политическому выражению, так что упадок революционной модели должен бы привести к столь же центральной роли общественных движений, как и институциональных систем? Нужно, однако, признать, что сегодня в западном мире антиреволюционная позиция так сильна, что всякое упоминание об общественных движениях воспринимается как косвенный и смутный способ спасти некоторые аспекты находящейся в упадке [:186] революционной идеи. Сама идея, что политическое действие «представляет» социальные группы, кажется слишком связанной с идеологией «реальной» демократии, противоположной буржуазной демократии. Напротив, многие аналитики настаивают на автономии политических институтов и равновесии властей, даже когда они критикуют негативные последствия избытка автономии, коей наделены механизмы отбора политических руководителей.

Несмотря на силу этого интеллектуального течения, представители которого подчеркивают центральную роль демократии и отбрасывают понятие общественного движения и понятие революции, мы пытаемся отстаивать противоположную точку зрения, выделять границы «чисто» демократической концепции и, напротив, проводить идею, что общественные движения занимают центральное место и являются фундаментальным условием демократической политической жизни.

Сегодня большой риск не признавать появление новых общественных движений, подобно тому, как в прошлом веке Республика или парламентарная монархия были неспособны признать формирование рабочего движения. Эти новые движения протеста родились еще дальше от политической системы, чем это было с рабочим движением, ибо они атакуют не разделение труда или формы экономической организации, их протест находится на более глубоком уровне культурных ценностей. Даже самые простые формы подобного протеста направлены не против социального употребления прогресса, а против самого прогресса. Иногда это происходит на неотрадиционалистский манер, но чаще всего подобная критика индустриальных ценностей демонстрирует стремление лиц, действующих в области культуры, удержать или вновь обрести контроль над своим собственным поведением, так же как некогда рабочие хотели сохранить контроль над условиями своего труда. Такие движения противостоят большим организациям, которые имеют способность производить, распространять и навязывать характер речей, информации и представления относительно природы, социального порядка, индивидуальной и коллективной жизни. Самый факт, что эти общественные движения сегодня слабы и их влияние более рассеянное, чем организованное, показывает сильную автономию упомянутых движений по отношению к политическим институтам и государству в тот самый момент, когда политическая жизнь все более организуется вокруг выбора экономической политики. Новые общественные движения рассматривают проблемы, которые [:187] практически исключены из государственной жизни и считаются принадлежащими к частной жизни. Они касаются здоровья и сексуальности, информации и коммуникации, отношения к жизни и смерти. В настоящее время такие проблемы кажутся более далекими от государственной жизни, чем были проблемы труда в индустриальном обществе.

Самое общее выражение названные темы получают в женском движении, которое одновременно очень далеко от революционной модели. Помимо традиционной темы равенства, помимо даже разрыва со всеми формами мужского господства и призыва к специфической и автономной женской культуре, в женском движении присутствуют новые общие темы протеста. Традиционно выдвигались требования защиты производства в противовес воспроизводству, создания и изменения в противовес социальному контролю и социализации, то есть фактически защиты «активных» ролей, идентифицируемых чаще всего с мужчинами, в противовес «воспроизводственным» ролям, идентифицируемых с женщинами. Теперешние движения протеста, борясь с растущей концентрацией власти и с проникновением аппаратов решения во все сферы социальной и культурной жизни, считают главной целью не завоевание и переустройство государства, а наоборот, защиту индивида, межличностных отношений, маленьких групп, меньшинств от центральной власти и особенно от государства. Женщины изменяют или стремятся изменить свой низкий статус и превратить частную культуру в силу сопротивления инструментальной и продуктивистской культуре.

Соотнесение с меньшинствами указывает уже, что общественные движения стремятся ограничить их отношения с политической системой. Когда идентифицируют общественное движение с защитой прав большинства, это означает идентификацию социального действия и политической борьбы. Наоборот, защита меньшинств означает стремление ограничить сферу политического влияния, отбросить идею, что все связано с политикой, защитить область хотя и публичную, но не политическую, что ведет к особой концепции общественного пространства (Öffenlichkeit), весьма отличной от той, которая существовала в прежних обществах.

Но недостаточно признать, что формируются эти новые общественные движения, автономные по отношению к партиям и политическим механизмам. Нужно также, и в первую очередь, признать, что сила демократических институтов основывается на их способности превращать социальные конфликты в институциональ[:188]ные правила, стало быть, на их представительности. Демократические институты завоевали силу там, где классовые конфликты индустриальной эпохи были сильны и признаны в качестве центрального элемента автономного в большой мере гражданского общества. Там, где общественные классы имели лишь ограниченную автономию, где государство, а не буржуазия было главным агентом индустриализации, где рабочий класс принадлежал к неукорененной городской массе, демократия оказалась ослабленной. Было бы слишком пессимистичным сказать, что демократия существует только там, где политическая власть ограничена. Такая ситуация может вести к господству местных автократов. Точно так же, недостаточно верить, что только благоприятные экономические обстоятельства могут поддержать демократические институты, ибо существование большого излишка для целей распределения никоим образом не обеспечивает большей доступности средств и результатов производства большинству населения.

Демократия должна быть прежде всего отождествлена с понятием представительства. Но последнее имеет два аспекта. Оно не предполагает только существование представительных институтов, но еще и представляемых социальных действующих лиц, то есть тех, кто уже определен, организован и способен действовать прежде, чем вступит в действие какой-либо из каналов политического представления. Если верно, что в некоторых странах, особенно в Азии, демократия традиционно слаба из-за существования автократических государств, то также верно, что в других странах, и особенно в Латинской Америке и в Африке, главная причина слабости демократии в нашем веке заключается в другом. А именно в том, что общественные действующие лица в них не только контролируются, но и созданы государством, как, например, профсоюзы в Мексике, в Бразилии и во время какого-то периода в Аргентине.

Западные демократии еще сильны, потому что они способны преобразовывать требования рабочего движения в социальные законы и в правила индустриальных отношений. Но в современный период они ослабевают, потому что теряют способность преобразовывать общественные движения в политические силы. Политические институты, когда они перестают быть представительными, перестают обеспечивать каналы и институциональные решения для социальных конфликтов, утрачивают их законность. Они превращаются в совокупность прагматических правил, каковые, как и судебные правила, используются более богатыми и лучше информированными [:189] в собственных интересах. Серьезность современной ситуации заключается в том, что сейчас труднее, чем некогда, создавать представительную демократию и именно потому, что новые общественные движения являются непосредственно менее политическими, чем прежде.

Предположим, что идея об окончании эры революций, которая была открыта Американской и Французской революциями и затем продолжена и расширена Советской революцией, уже принята. Предположим также, что еще легче признать существование кризиса сциентистского и эволюционистского способа мышления, на котором основывались деятельность и сознание революционных движений. Но обязаны ли мы на этом основании заключить, что упадок революционной модели ведет только к триумфу противоположной политической модели, а именно, демократической? Или нужно вернуться к нашему главному наблюдению относительно рабочего движения и принять гипотезу о том, что мы входим в такой период и в такой тип общества, в котором общественные движения оказываются все более автономны по отношению к политическому выражению, так что упадок революционной модели должен бы привести к столь же центральной роли общественных движений, как и институциональных систем? Нужно, однако, признать, что сегодня в западном мире антиреволюционная позиция так сильна, что всякое упоминание об общественных движениях воспринимается как косвенный и смутный способ спасти некоторые аспекты находящейся в упадке [:186] революционной идеи. Сама идея, что политическое действие «представляет» социальные группы, кажется слишком связанной с идеологией «реальной» демократии, противоположной буржуазной демократии. Напротив, многие аналитики настаивают на автономии политических институтов и равновесии властей, даже когда они критикуют негативные последствия избытка автономии, коей наделены механизмы отбора политических руководителей.

Несмотря на силу этого интеллектуального течения, представители которого подчеркивают центральную роль демократии и отбрасывают понятие общественного движения и понятие революции, мы пытаемся отстаивать противоположную точку зрения, выделять границы «чисто» демократической концепции и, напротив, проводить идею, что общественные движения занимают центральное место и являются фундаментальным условием демократической политической жизни.

Сегодня большой риск не признавать появление новых общественных движений, подобно тому, как в прошлом веке Республика или парламентарная монархия были неспособны признать формирование рабочего движения. Эти новые движения протеста родились еще дальше от политической системы, чем это было с рабочим движением, ибо они атакуют не разделение труда или формы экономической организации, их протест находится на более глубоком уровне культурных ценностей. Даже самые простые формы подобного протеста направлены не против социального употребления прогресса, а против самого прогресса. Иногда это происходит на неотрадиционалистский манер, но чаще всего подобная критика индустриальных ценностей демонстрирует стремление лиц, действующих в области культуры, удержать или вновь обрести контроль над своим собственным поведением, так же как некогда рабочие хотели сохранить контроль над условиями своего труда. Такие движения противостоят большим организациям, которые имеют способность производить, распространять и навязывать характер речей, информации и представления относительно природы, социального порядка, индивидуальной и коллективной жизни. Самый факт, что эти общественные движения сегодня слабы и их влияние более рассеянное, чем организованное, показывает сильную автономию упомянутых движений по отношению к политическим институтам и государству в тот самый момент, когда политическая жизнь все более организуется вокруг выбора экономической политики. Новые общественные движения рассматривают проблемы, которые [:187] практически исключены из государственной жизни и считаются принадлежащими к частной жизни. Они касаются здоровья и сексуальности, информации и коммуникации, отношения к жизни и смерти. В настоящее время такие проблемы кажутся более далекими от государственной жизни, чем были проблемы труда в индустриальном обществе.

Самое общее выражение названные темы получают в женском движении, которое одновременно очень далеко от революционной модели. Помимо традиционной темы равенства, помимо даже разрыва со всеми формами мужского господства и призыва к специфической и автономной женской культуре, в женском движении присутствуют новые общие темы протеста. Традиционно выдвигались требования защиты производства в противовес воспроизводству, создания и изменения в противовес социальному контролю и социализации, то есть фактически защиты «активных» ролей, идентифицируемых чаще всего с мужчинами, в противовес «воспроизводственным» ролям, идентифицируемых с женщинами. Теперешние движения протеста, борясь с растущей концентрацией власти и с проникновением аппаратов решения во все сферы социальной и культурной жизни, считают главной целью не завоевание и переустройство государства, а наоборот, защиту индивида, межличностных отношений, маленьких групп, меньшинств от центральной власти и особенно от государства. Женщины изменяют или стремятся изменить свой низкий статус и превратить частную культуру в силу сопротивления инструментальной и продуктивистской культуре.

Соотнесение с меньшинствами указывает уже, что общественные движения стремятся ограничить их отношения с политической системой. Когда идентифицируют общественное движение с защитой прав большинства, это означает идентификацию социального действия и политической борьбы. Наоборот, защита меньшинств означает стремление ограничить сферу политического влияния, отбросить идею, что все связано с политикой, защитить область хотя и публичную, но не политическую, что ведет к особой концепции общественного пространства (Öffenlichkeit), весьма отличной от той, которая существовала в прежних обществах.

Но недостаточно признать, что формируются эти новые общественные движения, автономные по отношению к партиям и политическим механизмам. Нужно также, и в первую очередь, признать, что сила демократических институтов основывается на их способности превращать социальные конфликты в институциональ[:188]ные правила, стало быть, на их представительности. Демократические институты завоевали силу там, где классовые конфликты индустриальной эпохи были сильны и признаны в качестве центрального элемента автономного в большой мере гражданского общества. Там, где общественные классы имели лишь ограниченную автономию, где государство, а не буржуазия было главным агентом индустриализации, где рабочий класс принадлежал к неукорененной городской массе, демократия оказалась ослабленной. Было бы слишком пессимистичным сказать, что демократия существует только там, где политическая власть ограничена. Такая ситуация может вести к господству местных автократов. Точно так же, недостаточно верить, что только благоприятные экономические обстоятельства могут поддержать демократические институты, ибо существование большого излишка для целей распределения никоим образом не обеспечивает большей доступности средств и результатов производства большинству населения.

Демократия должна быть прежде всего отождествлена с понятием представительства. Но последнее имеет два аспекта. Оно не предполагает только существование представительных институтов, но еще и представляемых социальных действующих лиц, то есть тех, кто уже определен, организован и способен действовать прежде, чем вступит в действие какой-либо из каналов политического представления. Если верно, что в некоторых странах, особенно в Азии, демократия традиционно слаба из-за существования автократических государств, то также верно, что в других странах, и особенно в Латинской Америке и в Африке, главная причина слабости демократии в нашем веке заключается в другом. А именно в том, что общественные действующие лица в них не только контролируются, но и созданы государством, как, например, профсоюзы в Мексике, в Бразилии и во время какого-то периода в Аргентине.

Западные демократии еще сильны, потому что они способны преобразовывать требования рабочего движения в социальные законы и в правила индустриальных отношений. Но в современный период они ослабевают, потому что теряют способность преобразовывать общественные движения в политические силы. Политические институты, когда они перестают быть представительными, перестают обеспечивать каналы и институциональные решения для социальных конфликтов, утрачивают их законность. Они превращаются в совокупность прагматических правил, каковые, как и судебные правила, используются более богатыми и лучше информированными [:189] в собственных интересах. Серьезность современной ситуации заключается в том, что сейчас труднее, чем некогда, создавать представительную демократию и именно потому, что новые общественные движения являются непосредственно менее политическими, чем прежде.