Классическая социология

К оглавлению 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
51 52 53 54 55 56 57 58 59

Социология создавалась как идеология современности. Взятая в позитивистской традиции, она иногда служила оправданием просвещенных военных или гражданских правителей, как, например, в Бразилии или в Турции. Реже она была отражением подъема новых социальных слоев, например, во Франции, где начиная с Дюркгейма было много сделано для сближения социологии и социализма. Но чаще всего, особенно в лице парсоновской школы, она была идеологией центра, общественной интеграции и идентификации национального общества с современностью. Вот почему социология определялась стихийно как наука об обществе, принимающая к тому же это слово в значении современного общества в противоположность «общине», типу организации в прежних обществах. Этот переход от множественного к единичному понятен: освобождаясь от своих местных географических, культурных и социальных особенностей, человечество движется к обществу, управляемому универсальными ценностями и нормами Разума, являющимися одновременно ценностями и нормами производства и права.

Это тождество порядка и движения, модернизации и социальной организации совсем не ставилось под сомнение. Даже те, кто критиковал современное общество, называя его скорее капиталистическим, воображали, что в результате ниспровержения этого несправедливого и иррационального типа социальной организации [:12] установится рациональное общество. Но несмотря на подобное согласие, что может быть более трудного для понимания, чем идея современного общества, в определении которого присутствует способность к трансформации и рационализации? Каким образом целое, находящееся в непрерывном движении, в прогрессе, может представлять в то же время стабильную, интегрированную систему, способную поддерживать свои главные отношения равновесия и внутреннюю организацию, наделенную даже механизмами регуляции? Классическая социология не может ответить на этот вопрос, идея коллективного сознания больше запутывает, чем приносит ясности. В действительности же то, что такая социология называет обществом, является только смешением социальной деятельности, определяемой общими понятиями, такими как индустриальное производство или рынок, с национальным государством. Единство общества состоит в том, что ему дает и предписывает законная власть. Его границы являются не теоретическими, а реальными: это таможенные посты. Общество является псевдонимом родины.

Классическая европейская социология, какой является социология развивающихся в XX веке стран, изучает только смешанные системы, одновременно социальные и политические (society и polity). И часто социологические теории играли роль идеологий национального объединения. Совсем недавно парсоновская социология, эта последняя значительная конструкция классической социологии, была зеркалом Соединенных Штатов в апогее их силы и гегемонии. Главный результат такого рода классической социологии тот, что она оставляет очень мало места для идеи социального действия. Чем больше говорят об обществе, тем меньше говорят о его действующих лицах, так как последние воспринимаются просто как носители атрибутов, присущих занимаемому ими в социальной системе месту. Находятся ли они в центре или на периферии, вверху или внизу, они разделяют в большей или меньшей степени ценности современности. Если учитывать более сложные связи, то поведение действующих лиц можно объяснить уровнем соответствия между их ролями или же сильной либо, напротив, слабой интеграцией ценностей, норм и организационных форм общества. Воспитание хорошо демонстрирует такую концепцию действия: хороший ученик, как и хороший учитель безличны, они отождествляются с Разумом, последнему могут сопротивляться лишь иррациональные страсти. Нет действующего лица между универсальным разумом и теми силами или идеологиями, которые ему противостоят. Откуда возникает необходимость его формировать, [:13] вести, даже принуждать и, если необходимо, подавлять. Действующие лица в классической социологии рассматриваются только с точки зрения того, помогают ли они прогрессу или сопротивляются ему. Никоc Пулантзас довел до крайности эту традиционную концепцию, потребовав полного отделения социальных ситуаций, единственно важных для анализа, и действующих лиц. Связанная с этой концепцией общества историография, преодолев, со своей стороны, идею цивилизации, т. е. естественной истории ансамблей, которые рождаются, растут, стареют и умирают, придала центральное значение идее прогресса, формирования современного общества и национальных государств. При этом она мало-помалу перешла от романтического направления, верившего в творческую волю индивидов и наций, к менее динамичному видению, согласно которому соотношение политических сил и культурные представления определяются состоянием инфраструктуры. Действующее лицо, поначалу покрытое пришедшей из веков легендой, оказывается затем раздавлено экономическим детерминизмом.

Функционалистская социология исключает действие другим способом, чем марксистская социология, но не менее эффективно. Она заменяет коллективные действующие лица категориями, уровнями, стратами, или другими статистическими ансамблями, определяемыми уровнем социального участия.

Эта классическая социология покоится на трех принципах:

— слияние некоего типа общества и «смысла истории» в понятии современного общества;

— отождествление социальной системы с национальным государством, в силу чего центральное место приобретает понятие института;

— замена действующих лиц общества статистическими ансамблями, которые определяются уровнем или формой социального участия и знаками внутренней логики функционирования общественной системы.

Ее разложение

Одновременно эволюционистская и функционалистская социология была разрушена в первую половину текущего века скорее в силу исторических перемен, чем по причине интеллектуальной критики. Европа перестала верить в идею модернизации и рационализации начиная с Великого Кризиса, подъема фашизма и роста концентрационных лагерей в Советском Союзе и в Германии. Разочарование [:14] Европы хорошо передают такие выражения как «кризис прогресса», «закат разума». В то же время история XX века явно наталкивала на невозможность смешения социальной системы и государства. Дело в том, что планета не была более во власти буржуазии, контролирующей государство, так как произошел подъем коммунистических или националистических, индустриализаторских и авторитарных государств. И сразу социология утрачивает доверие к фигуре действующего лица в качестве исторического персонажа. Отныне пролетариат, буржуазия, нация предстают идеологическими конструкциями или марионетками, управляемыми держателями политической власти.

Критическая социология обнаружила позади порядка — силу, позади консенсуса — репрессии, открыла в модернизации иррациональность, в общих принципах — частный интерес. Модернистская Европа отождествляла себя с Просвещением и с прогрессом. Угнетенные классы, колонизованные нации, недовольные цензурой люди творчества и заклейменные в качестве анормальных и маргиналов действующие лица отбросили ее претензию на универсализм и самоотождествление со справедливостью и свободой. Таким образом развилась не столько другая социология, сколько скорее антисоциология. Центральной в классической социологии была идея соответствия между институционализацией ценностей и социализацией действующих лиц. Теперь ей было противопоставлено отделение системы и действующего лица. Система была понята как совокупность правил и принуждений, каковые действующее лицо должно научиться скорее использовать или обходить, чем уважать. Что хорошо, например, умеет делать французский гражданин в отношении установленных государством правил. Со своей стороны, действующее лицо не было уже гражданином или трудящимся, а индивидом, членом первичных общностей, привязанным к культурной традиции. Наконец, что особенно важно, оказались разделенными нормы функционирования общества и историческое развитие. Историческое изменение не определяется уже как прогресс или модернизация, а как совокупность стратегий, стремящихся оптимизировать употребление ограниченных ресурсов и контролировать зоны неопределенности.

Идея общества исчезла, и само «социальное» было заменено политикой, которая приняла две противоположные формы. С одной стороны, форму тоталитарной власти, которая пожирает социальную жизнь, с другой, форму групп давления и аппаратов решения, которые [:15] сталкиваются на политическом рынке. Это холодный мир, из которого исключено действующее лицо со всеми его верованиями, проектами, общественными отношениями, с его способностью к чисто социальному действию.

Такое видение общественной жизни, или скорее, противопоставление двух ее разъединенных половин — системы как порядка и действующего лица как счетного устройства и игрока — господствовало в семидесятые годы. С одной стороны, самое большое влияние имели, при всем их различии, работы Маркузе, Фуко, Альтюсера, Бурдье, Гоффмана, с другой, Симона, Марша, Бло, Крозье, разрабатывавших концепции, получившие название теории организаций и решений.

Этот этап в общественной мысли был связан с двумя большими историческими переменами. Во-первых, с превращением освободительных движений в авторитарные государства. Во вторых, с изменением культуры в уже индустриализованных странах и с появлением новых форм знания, экономической активности и этических моделей, временно оторванных от социальных и политических отношений. Общество взорвано, с одной стороны, оно поглощено государственной властью, с другой, оно «отстает» (отставание скорее социальное, чем культурное) в отношении культурных трансформаций, то есть строительства отношений с окружающей средой.

Разрушение классической социологии имеет два рода последствий и значений, отношения между которыми сложны. Прежде всего, финализм, свойственный современности, уступает место более научному анализу общественных отношений. На руинах связанных между собой эволюционизма и функционализма вырастает такой анализ культуры, экономии и даже общественных систем, который исключает всякое обращение к природе общества или к смыслу истории. «Общество» перестает быть объектом социологии, им становятся поведения и общественные отношения.

Но разрушение устаревшей концепции социального действия влечет за собой, по крайней мере в течение первого периода, общий отказ от идеи социального действия и прямое применение к изучению современных обществ понятий, заимствованных из исследований наименее сложных живых существ. Их «мечта» состоит в самовоспроизводстве, а воздействие на себя имеет целью сохранить внутреннее равновесие. Эдгар Морен оригинально выразил двусмысленность обращения к моделям, заимствованным из наук о природе, пытаясь в [:16] противовес господствующим тенденциям найти в физике и особенно в биологии формы мысли, находящиеся в согласии с обновленной социологией действующего лица.

Вот где мы находимся. Нет больше признанной модели анализа действующих лиц общества. Социология в точном смысле больше не существует: классическая социология разрушена, а чисто критическая социология может разрушиться очень скоро.

«Естественные науки о человеке» структуралистского направления занимают часть той области, которая была областью социологии. История как конкретное изучение конкретных ансамблей растягивается на настоящее. Политическая наука, следуя рекомендациям Ханны Арендт, освобождается от социологии. Последняя, будучи лишена интеллектуального определения, погружается в незначительные описательные работы или в бессмыслицу корпоративизма.

Антисоциология

В этих условиях встает вопрос, почему бы не признать, что социология была образом, созданным неким особым типом общества о себе самом, а именно, капиталистическими странами, господствовавшими в индустриальную эпоху? Что она была дискурсом, роль которого аналогична роли теологии или сравнительной истории цивилизаций в других исторических типах общественной жизни? Как и ее предшественницы, эта модель в свою очередь разлагается у нас на глазах. Мы называли некоторые социальные ансамбли культурами, другие — цивилизациями. Теперь мы пришли к тому, чтобы назвать некоторые из них (или, может быть, одно) обществом. Но слова «общественный» и «общество» исчезают из нашего словаря, кто из нас не испытывает некоторого замешательства при их произнесении? Даже сама идея общественной действительности и общественных проблем поставлена под сомнение. Философы часто талантливо призывают к разрушению социального, которое они рассматривают как сферу неподлинности и необходимости, и взывают к антисоциальной свободе, носителем которой выступают то ли индивид, то ли политическое действие, руководствующееся философскими принципами. Подобное разрушение социального доводит до крайности движение секуляризации, с позиций которого в обществе видят нового идола, требующего человеческих жертв и нуждающегося в свержении. Многие желают абсолютного триумфа рынка и индивидуального интереса, связанного с освобождением желаемого и [:17] воображаемого, всегда подавлявшихся нормами социальной жизни. Другие, напротив, страшатся заката общественного человека, если повторить название книги Ричарда Сеннета (The Fall of Public Man. New York, A. Knopf, 1974. Французский перевод «Les Tyranuies de l’intimité». Seuil, 1978), и нашествия нарциссизма, упоминаемого Кристофером Лашем (The Culture of Narcissism. New York, Norton, 1978. Французский перевод «Le Complexe de Narcisse». Laffont, 1980). Но вопрос, нужно ли поистине выбирать между сильным обществом с его коллективным сознанием и его ценностями, с одной стороны, и освобождением интересов и желаний, ограниченных только правилами игры, обеспечивающими право инициативы и выражения наибольшему числу людей, с другой?

Для некоторых та критика, которую я выдвинул против идеи общества и классической социологии в целом, недостаточна, ее должно сменить более радикальное отрицание, разрушение всякого принципа единства общественной жизни. Таков поистине смысл главного сегодняшнего спора. Согласимся, что классическая социология испытывает кризис, признаем, что представление об обществе как стопроцентной системе порядка и господства является только идеологической версией, в рамках которой невозможно анализировать социальную действительность, где господствуют быстрые и сложные изменения. Но коль скоро мы дошли до этого пункта, возникает вопрос, какое направление принять? И прежде всего, возможно ли избежать представления об общественной жизни как рынке, единственной границей которого была бы угроза завоевателей из далеких стран, где господствуют нужда, фанатизм или милитаризм?

Новое представление об общественной жизни

В данной книге этот вопрос является исходной точкой. В ней принимается и отстаивается идея, что понятие общества должно быть исключено из анализа общественной жизни. Но при этом считается возможным и необходимым описать другой тип анализа, в центре которого находится идея социального действия. Означает ли это возвращение действующего лица, скрытого классической социологией и исключенного антисоциологией? Главное тут то, что растущее отделение действующего лица и системы могло бы быть заменено их взаимозависимостью благодаря идее системы действия. Но что это означает? [:18]

Если классическая социология сплавила воедино культуру, социальную организацию и эволюцию, чтобы образовать те большие культурные, социальные и исторические ансамбли, которые она называла обществами, мы будем стремиться их отделить друг от друга, чтобы создать таким образом проблемное пространство, где может поместиться социология. Сначала приходит культура. Как можно рассуждать иначе в период, когда создается новая культура, новые отношения с миром, тогда как формы общественной жизни остаются старыми, разложившимися или беспорядочными? Такая культура не является общей «рамкой» общественных отношений, совокупностью ценностей. Еще менее она является «господствующей идеологией», как легкомысленно представляет ее левое мышление. Культура является смыслом, совокупностью средств и моделей, которыми действующие лица стремятся управлять, которые они хотят контролировать, которые они осваивают или обсуждают между собой превращение их в социальную организацию. Ее направления обусловлены коллективной работой, уровнем действия (самопроизводства), которое рассматриваемые коллективы оказывают на самих себя. Я называю уровнем историчности упомянутый уровень действия, который проявляется как в характере знания, так и в способах экономических вложений или в этике. Сегодня осуществляется переход от космоцентрического к антропоцентрическому образу общественной жизни. Вместо того, чтобы искать гарантов, то есть принципы легитимации человеческого действия в отношении вещей вне человеческого мира — в божественной благодати, в требованиях разума или в смысле истории, общество, достигшее самого высокого уровня историчности, определяет человека только в понятиях действий и отношений. Обращение к сущностям и к природе вещей исчезает из области науки. В этике моральность не определяется больше заповедями и преодолением интересов и страстей, она измеряется волей к самоутверждению и собственному выбору, так же как признанием других в качестве личностей во всем их своеобразии и воле к действию.

Действующие лица общества владеют культурными направлениями, определяющими область историчности, и оспаривают друг у друга контроль над ними. Ибо центральный сегодня общественный конфликт разделяет сообщество на тех, кто является агентом и хозяином этих культурных моделей, и тех, кто принимает в них зависимое участие и стремится освободить их от влияния общественной власти. [:19]

Один пример будет достаточен. Рабочее движение является центральным действующим лицом индустриального общества, ибо оно считает, что машины и организация труда хороши лишь в той мере, в какой они служат трудящимся и населению. Предприниматели тоже являются центральным действующим лицом этого общества, ибо они используют аналогичный язык: наше действие и наша прибыль хороши, потому что они развивают промышленность и повышают общий уровень жизни. Конфликт промышленников и рабочих находится, таким образом, в центре индустриального общества, оба лагеря верят в промышленность и разделяют одни и те же культурные цели, но борются между собой за то, чтобы дать промышленной культуре противоположные социальные формы.

Нет больше оснований противопоставлять Маркса Веберу. Один приносит в сегодняшнюю социологию идею о том, что общественная жизнь основана на центральном отношении господства, другой — идею, что действующее лицо ориентируется на ценности. Комбинируя эти две идеи, мы получаем определение общественного движения: действующие лица, противопоставленные друг другу отношениями господства и конфликта, имеют одинаковые культурные ориентации и борются между собой за общественное управление этой культурой и диктуемыми ею формами деятельности. Понятно, такое соединение может осуществиться только при отказе от того, что у Маркса или Вебера зависит от эволюционистского представления об общественной жизни. Но такое разделение между тем, что принадлежит ушедшей эпохе, и тем, что может быть использовано в другом историческом контексте, не менее законно для мыслителей, чем для людей искусства.

Столь же важно, что подобная реконструкция отношений между культурой и обществом является и преобразованием отношений между социальной структурой и историческим развитием. Повторим, классическая социология отличалась отождествлением двух осей анализа: модернизация была для нее одновременно постоянной силой изменений и принципом социальной организации. Их разделить было действительно трудно, когда существовал только один тип промышленного общества, а именно: Великобритания викторианской эпохи. Сегодня это легче при условии отказа от многократно опровергнутой фактами иллюзии о сходстве всех промышленных обществ. Это, между тем, не означает, что все зависит от национальной специфики и что нет ничего общего, например, между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Индустриальное общество как ассоциация [:20] с некоей культурой и неким центральным общественным конфликтом повсюду одно и то же. Но способы индустриализации различны между собой, ибо если главным агентом индустриализации и, шире, исторического изменения является всегда государство, то последнее может вступить в союз с буржуазией или, напротив, само взять на себя роль правящего класса. В первом случае, который характерен для капиталистических стран, представительство социальных сил автономно по отношению к государству. Во втором случае, который относится к странам, называемым социалистическими, государство не соглашается на автономию структур, связанных с представлением социальных интересов.

Классическая социология, которая изучала общества капиталистической индустриализации, где государство, по крайней мере на территории метрополии, имело очень мало независимости в отношении национальной буржуазии, вовсе не размышляла над вопросом о государстве, охотно отождествляя правящий класс и агентов экономического развития. Сегодня существуют бок о бок общества, становящиеся все более гражданскими, где большое число действующих лиц оказывает влияние на политические решения. С другой стороны, существуют также социалистические режимы, где государство является всемогущим. Поэтому нельзя более придерживаться точки зрения тождества между функционированием индустриального общества и движением индустриализации. Напротив, общественное мнение противопоставляет страны, которые как будто утратили ощущение государства, и те, где тоталитарное государство отождествляет себя с обществом.

Самая главная особенность классической социологии заключается в том, что создавая из больших исторических ансамблей носителей собственного смысла, она сводила анализ общественного действия к поиску позиции действующего лица в системе. Социология действия отбрасывает такое объяснение действующего лица посредством указания на его место в системе. Напротив, она видит во всякой ситуации результат отношений между действующими лицами, имеющими определенные культурные ориентации и включенными в социальные конфликты. Если она придает решающее значение понятию общественного движения, то это потому, что последнее не представляет собой ответа на некую ситуацию, а ставит под вопрос отношения господства, позволяющие действующему лицу — можно назвать его правящим классом — управлять главными наличными культурными ресурсами. Бесполезно и даже опасно говорить об общественных [:21] детерминизмах, так как индивидуальное действующее лицо одновременно и обусловлено ситуацией, и участвует в ее производстве. Верно, что мы развиваемся в городах, построенных до нас. Но еще более верно, что планы градостроительства передают отношения между действующими лицами, как социальными, так и политическими.

Это помогает устранить одно недоразумение. Социологи с полным основанием не доверяют любым формам отождествления наблюдателя с действующим лицом, так как анализ в таких случаях сводится к интерпретации некоего дискурса и низводится, так сказать, до уровня идеологии второй степени. Социология общественных движений и, шире, социология социального действия является антиподом подобной идеологической интерпретации, так как она отделяет различные значения действия и различные типы общественных отношений, в которых находится действующее лицо. Зато историцистские объяснения, в которых утверждается существование исторического единства наблюдаемых явлений, впадают в эту смертельную болезнь социологического толкования. Как только начинают предполагать, что все в стране зависит от ее капиталистического характера, коренится в ее современности или в ее национальном характере, выходят из рамок доказательности и отдаются произвольным интерпретациям. Социология действия и в особенности метод социологической интервенции (который является ее специфической практикой) противятся отмеченному глобализму, стремятся отделять друг от друга различные смыслы поведений и, в частности, конфликтов, выделять в сложности исторического становления простые элементы анализа. Нет ничего более противоположного социологии действия, чем философия истории. Может быть, некоторые увидят в первой новое перевоплощение героической социологии, богатой описаниями революций и столкновений между прошлым и будущим. Какое ослепление! Именно говоря, например, о рабочем движении, можно освободить социологию от ее привязки к законам капитализма или исторической эволюции. Напротив, те, кто говорят о классовой борьбе, сводят социологию к истории противоречий капитализма. Говорить о социальном характере рабочего движения, значит признать его в качестве действующего лица, осознать его в присущих ему культурных ориентациях и социальных конфликтах. Это противоположно обычному, по крайней мере для Франции, употреблению указанного выражения, когда пишут «рабочее движение», а имеют в виду фактически «левые партии». [:22]

Сегодня дисквалифицировано видение истории и прогресса, унаследованное от Просвещения и эволюционизма XIX века. Но это далеко не умаляет внимания к общественным движениям, хотя требует такого их анализа, который бы, вместо того чтобы помещать действующее лицо в историю, задавался бы вопросом о производстве исторических ситуаций действующими лицами.

В чем состоит тогда единство действующего лица, и представляет ли оно что-либо другое, чем совокупность ролей? Действующее лицо имеет единство и способно регулировать и организовывать формы своей деятельности лишь в той мере, в какой оно лично проживает историчность, то есть способно освободиться от форм и норм воспроизводства поведения и потребления, чтобы участвовать в производстве культурных моделей. Свойство человеческого субъекта заключается в том, что он обеспечивает иерархию форм своего поведения, более ценит научное знание по сравнению с мнениями и слухами, инновацию и инвестицию по сравнению с рутиной, добро по сравнению с общественными соглашениями. Чем более высокого уровня историчности достигает общественная жизнь, тем более действующее лицо утверждает значение и права сознания. История современности является историей роста роли сознания в противовес закону государя, обычаю, корысти, невежеству, страху. Общественное движение, коллективное поведение, включенные в конфликт в целях управления историчностью, существуют лишь в том случае, если действующее лицо обладает способностью подняться выше простых требований и даже политических переговоров, чтобы осознать себя и утвердиться скорее в качестве производителя, чем потребителя общественной ситуации. Оно должно быть способно поставить последнюю под вопрос, вместо того чтобы только соответствовать ей.

Социальная жизнь может быть прежде всего охарактеризована как деятельность самопроизводства и самотрансформации, которые она осуществляет посредством своих инвестиций, если дать этому понятию более широкий, а не чисто экономический смысл. Ее характеризуют, далее, конфликты, связанные с борьбой за управление этими инвестициями, наличие все более и более живого сознания действующего лица — субъекта, которое дистанцируется от результатов своих инвестиций, признает их своими творениями, размышляет над своей творческой способностью, выбирает в качестве главной ценности осознание и опыт самого себя в качестве субъекта и видит в других сходство с собой единственно в силу их способности быть субъектами. Здесь коренится единство социальной системы, оно [:23] представляет собой область, где производится историчность, представляющая смысл общественных конфликтов и основанная на сознании субъекта.

Кризис и мутация

Эти идеи, казалось бы, было легче принять в период более высокой экспансии, мы даже думали о возможности прямо перейти, не ослабляя усилий, от индустриального общества к новому типу общественной деятельности и организации. Сегодня, напротив, мы живем в ситуации хаоса, и смысл перемен нам менее ясен. Дезиндустриализацию легче ощутить, чем формирование постиндустриального общества. Разложение индустриального общества и кризис идеи общества заставляет развивать мысль о несоциальном характере общественной жизни, мысль, выражающую то ли отчаяние, то ли цинизм, то ли мечтательность. Мы решительно отбрасываем все типы мышления, которые соответствовали гегемонии, ныне нами утраченной, ту бессовестную гордыню, с которой мы самих себя так долго отождествляли со смыслом Истории и с царством Разума. Понятны мотивы, в силу которых многие из нас живут с ощущением кризиса и отбрасывают всякую социальную мысль. Но такие чувства не могут заменить анализа. Кроме того, возникает мысль, не преодолеваются ли они уже в той мере, в какой мы снова учимся распознавать стоящие перед нами проблемы, в какой становятся необходимы новые экономические инвестиции, меняется наука, заявляют о своих правах новые формы моральной ответственности? И еще, не является ли образ социальной жизни, сведенной к простым изменениям, особенно благоприятным для тех, кто имеет лучшие шансы извлечь прибыль из этих изменений в силу своего богатства, расчетливости и могущества? Может быть, под предлогом освобождения от действительно устаревших образов социальной жизни мы возвращаемся к той чисто политической истории, с которой наши историки так эффективно сражались тому уже полвека?

Это временное помрачение общественной жизни должно быть понято исторически. Оно свидетельствует прежде всего об отказе от долгого и драматического извращения смысла рабочего движения, которое осуществляли тоталитарная власть или, по крайней мере, разного рода корпоративные системы и которое особенно зависело от либерального характера нашего способа общественных изменений. Тогда как волюнтаристический способ изменения ведет к [:24] сосредоточению вокруг государства (или овладевшей им партии) ценностей, идей, чувств, либеральный способ изменений отдает приоритет трансформациям культуры и открытию рынков. Только после этой первой фазы восстанавливаются изменившиеся действующие лица. Мы живем в момент культурной мутации, активного движения в области социальной жизни, где быстрее, чем прежде, циркулируют люди, идеи и капиталы. Но мы еще живем среди опустошенных идей и старых программ, и если некоторые интеллектуалы фиксируют уже появление новых, только формирующихся проблем и реальностей, то большинство интеллектуалов превратилось в хранителей устаревших идеологий и даже в презрительных критиков новых идей. Те, кто прославляет социальную пустоту, помогают вымести мертвые идеологические листья. Те, кто ищет в науке, а не в «идеях» источник перемен, имеют основание предпочитать аналитическую деятельность историческим интерпретациям. Но уже явственно наступил момент обновить социологию, чтобы понять фактически существующие формы действия и социальные ожидания. В середине XIX века надо было отодвинуть подпевал и спекулянтов сакрализованной и забальзамированной Французской революции для того, чтобы открыть реалии индустриализации и рабочего класса. Такая ситуация апеллировала к более общему рассуждению об общественной жизни. Не находимся ли мы сегодня в аналогичной ситуации? Не должны ли мы освободиться от устаревшей философии истории, чтобы обнаружить по другую сторону кризисов и разочарований новые для Европы цели и новые действующие лица в общественной жизни?

Я не утверждаю, что обновленная социология может одним ударом заставить исчезнуть крайние формы антисоциологии, такая победа могла бы быть завоевана только в результате целой серии доказательств. В этот период смятения нужно еще хорошо формулировать вопросы, прежде чем давать ответы. Сформулируем здесь некоторые из вопросов, с которыми связаны существование и переориентация социологии.

Самым необходимым представляется знать, находимся ли мы еще в истории или мы вышли из развития и балансируем в ситуации декаданса, стагнации или регрессии, что, впрочем, может представлять в течение какого-то времени преимущество и некоторый соблазн. Второй вопрос, который очертить проще, заключается в том, чтобы знать, переживаем ли мы культурную мутацию или только совокупность эволюционных изменений, не несущих в себе разрыва с [:25] прошлым. Этот выбор может быть ясно выражен в двух контрастных выражениях: «постиндустриальное общество» или «третья индустриальная революция». Подобный выбор апеллирует к еще мало развитым исследованиям изменений в типах знания, этических моделях и формах производства.

Третий вопрос касается появления новых действующих лиц общества. Он самый трудный, ибо события как будто толкают к негативному ответу, то есть к отрицанию иллюзий у тех, кто, как и я, уже пятнадцать лет говорит о новых общественных движениях. Данная книга не имеет амбиции решить поставленный вопрос целиком, но, по крайней мере, она может показать, почему и как вопрос должен быть поставлен и, как я считаю, привести к положительному ответу. Когда столько голосов нам повторяют, что сегодня больше нет общественных движений и что поиск их обусловлен ностальгией по находящемуся в упадке рабочему движению, я бы указал причины, по которым моя позиция не может быть опровергнута указанием на простую историческую очевидность. Даже затухание социальной борьбы, свойственной шестидесятым и семидесятым годам, может помочь лучше понять природу заключавшегося в ней общественного движения и освободить его от контркультуры и старых идеологий, с которыми оно было перемешано.

На мировом уровне сомневаться в значимости новых общественных движений заставляет триумф авторитарных государств. Те, кто был солидарен с антиимпериалистическими движениями (за освобождение Алжира или Вьетнама), после скоро оказавшейся горькой победы увидели перед собой авторитарные, бюрократические, идеологические, репрессивные власти. И вообще, можно ли верить в социальные движения, когда самая огромная и сильная из тоталитарных систем основывает свою законность на рабочем движении? А между тем, в особенности «Солидарность» продемонстрировала, что тоталитарный режим, связанный с иностранным господством, может подавить, но не уничтожить совсем действующих лиц общества, одушевленных прочной волей построения гражданского общества. Демонстрация тем более убедительная, что такое произошло не в одной Польше.

Можно указать на часть Латинской Америки, где общественные движения сами собой разложились, а затем были подавлены военными диктатурами, и которая теперь возвращается к демократии и показывает, как реорганизуются действующие лица общества, особенно, связанные с синдикатами. [:26]

Что касается нашей части мира, то нужно ли действительно думать, что значение, придаваемое частной жизни противоречит коллективному действию? Совсем напротив, можно прочно стоять на той точке зрения, что частная жизнь и, если говорить более обобщенно, любая культурная сфера сегодня соприкасаются с областью политики, как это было с экономикой в индустриальную эпоху. Впрочем, все направления общественного мнения (показатель того — движение женщин) не доказали ли, что «частная жизнь» является сейчас более чем когда-либо общественным явлением, смыслом социального движения, центральной темой формирующихся социальных конфликтов? Причем успех или поражение определенной политической организации не служит здесь определяющим критерием.