Формирование

Вернемся назад. Рабочим движением называли реальность не столь простую, как кажется поначалу. Допустим, что местом центральных социальных конфликтов является организация труда, то есть особый уровень социальной организации, не столь высокий, как уровень производства потребностей, который займет центральную историческую сцену только в постиндустриальном обществе. Тогда нужно признать, что собственно рабочее действие в индустриальном обществе было постоянно подчинено политическому действию и, конкретно, профсоюзы были подчинены социализму. В некоторых странах единство рабочего движения было создано только идеей революции, то есть насильственного взятия государственной власти, каковое, естественно, могло поддерживать только частичные и сложные отношения с рабочим действием, как это хорошо показал пример Советской революции. Часто вспоминают силу рабочего движения, чтобы подчеркнуть слабость новых общественных движений. Но в действительности первое не было полностью общественным движением. Примечательно, что когда большинство аналитиков говорит о рабочем движении, то имеют в виду не борьбу трудящихся против хозяев заводов, а скорее борьбу народа против капиталистов, [:163] взятых не в качестве руководителей заводов, а в качестве владельцев денег. Только сравнительно недавно внимание было обращено собственно на формы поведения рабочих, тогда как в течение долгого времени главное внимание трудов и идеологий было сосредоточено на господствующей роли буржуазии в процессе индустриализации.

Напротив, сегодня, по мере того как мы входим в постиндустриальное общество, общественные движения могут развиваться независимо от политических действий, имеющих в виду прямой захват государственной власти. Сегодня общественные движения характеризуются прежде всего тем, что являются чисто социальными. Вот почему их союз с культурными движениями был таким эффектным и плодоносным. Вот почему также в современной ситуации такие движения кажутся ослабленными вследствие поворота к господству политики, тогда как в индустриальном обществе рабочее движение было наиболее сильным лишь тогда, когда социальные требования были взяты на вооружение непосредственно политическим действием. Новизна чисто социальных движений проявляется в самой их форме. Мы еще привыкли к образу маленьких групп активистов с глубокими убеждениями, способных увлечь массу вплоть до политического действия, начиная с прямого столкновения с полицией или армией и до взятия правительственного дворца. Новые общественные движения формируются, напротив, не посредством политического действия и столкновения, а скорее влияя на общественное мнение. Они рассеяны, тогда как рабочее движение было концентрировано. Даже сегодняшняя слабость общественных движений не должна заставить забыть о том, что они представляют большую часть общественного мнения. Легко видеть, что во Франции экологическое и антиядерное движения завоевали на выборах, в которых они участвовали, лишь очень слабый процент голосов, тогда как в течение десятилетия непрерывных успехов добивалась ядерная политика правительства. И тем не менее там, где проядерная пропаганда была сильна, а антиядерные силы слабы и неорганизованны, в 1981 году около 40 % французов высказались против ядерной политики правительства и не вызывающее сомнений большинство населения высказалось за организацию национального референдума по проблемам, жизненную важность которых большинство признавало, как и то, что они разделяют нацию. Может быть, новые общественные движения кажутся такими слабыми только потому, что сознательно или нет мы их всегда сравниваем с одной и той же моделью, с рабочим движением, как бы забывая тогда его настоящий смысл. Наоборот, движение [:164] женщин и экологическое движение завоевали очень скоро аудиторию и влияние, которые оказались гораздо более значительными, чем аудитория и влияние рабочего синдикализма и даже всех форм рабочего действия (кооперативы, кассы взаимопомощи, муниципальная политика, культурные ассоциации и т. д.) в середине прошлого века, через несколько десятков лет после того, как начали сказываться результаты большой капиталистической индустриализации.

Теперь, после того как мы долго слушали критику в адрес аналитиков общественных движений, нужно снова взять инициативу и изменить ход нашего размышления. Нужно поставить вопрос не столь исторический и более социологический, чем тот, который мы только что рассматривали, а именно, как могут движения общественности соединиться, сконцентрироваться и сорганизоваться в коллективные действия, способные поставить под вопрос центральные формы социального господства и стать, таким образом, настоящими общественными движениями?

Каким образом защитные реакции перед лицом кризиса могут превратиться в общественное движение, пройдя через несколько промежуточных уровней коллективного действия, через уровень социальной организации или уровень систем решения? Трудно вообразить, в самом деле, чтобы бунт мог бы непосредственно превратиться в центральный конфликт, мятежная сила слишком слаба и слишком подвержена давлениям, которые ее маргинализируют. Прежде нужно, чтобы она включилась в социальную организацию, создавая свою способность к протесту. Затем нужно, чтобы она превратилась в группу давления и завоевала некоторое влияние. Если бунт не получит возможности включиться в функционирование общества, он превратится в силу разрыва и даже в революционного агента в том случае, когда силы, отброшенные социальной организацией и системами решений, достаточно сильны и когда установленный порядок достаточно глубоко разрушен кризисом внешнего происхождения. Если говорить о современных западных обществах, революционный исход маловероятен, поскольку в них существует открытость систем решения и управления конфликтами. В таком случае нужно, значит, задаться вопросом о благоприятных или неблагоприятных факторах превращения бунтов и отказа в организационные требования, затем в давление политического типа и, наконец, в собственно общественное движение.

Переход от поведения бунта и отказа к требованиям предполагает одновременно относительную открытость организаций и [:165] репрессивное действие со стороны сил социального контроля. Эта комбинация позитивных и негативных элементов обязательно присутствует на всех уровнях. Если репрессия является всеобщей, поведения отказа быстро превращаются в коллективное восстание, но последнее доходит до прямого столкновения, и чаще всего восставшая группа слишком быстро оказывается приведена к крайним позициям, что ведет к ее маргинализации и поражению. Наоборот, отсутствие репрессий и открытость организаций, которые можно считать «демократическими», заканчивается тем, что требования включаются в функционирование этих организаций. Таким образом, для того чтобы восстание стало требованием, нужны два условия: нужно, чтобы оно столкнулось с сопротивлением и чтобы оно, тем не менее, достигло возможности видоизменить функционирование одного из секторов социальной организации. При отсутствии этих условий оно остается замкнуто в себе самом.

Переход от требования к политическому давлению делает прежде всего необходимыми определенную открытость политической системы и особенно вмешательство политических союзников силы, добивающейся своих требований. Именно таким образом в конце XIX века требования рабочих и действия профсоюзов получили поддержку в своем превращении в рабочее движение со стороны прогрессистских политических сил — республиканских, демократических или радикальных партий, смотря по стране. Но нужно также, чтобы выставленные требования одновременно и могли, и не могли стать предметом переговоров, чтобы действие в защиту требований не было поглощено политической системой, но усилено самими ее успехами, в то время как его сила оспаривания не могла бы быть в принципе интегрирована существующей политической системой.

Наконец, переход от политического давления к собственно общественному движению требует также вмешательства и фактора интеграции, и фактора конфликта. Главным элементом конфликта является ясное видение социального противника. Так, сознание и классовая деятельность хозяев индустрии было самым мощным фактором создания рабочего движения. С другой стороны, общественное движение не может сформироваться, если действующее лицо конфликта не отождествляет себя с некими культурными ценностями. Рабочее движение начало формироваться только с того момента, когда оно преодолело свое отрицательное отношение к машинам и стало защищать идею, что надо поставить машины и прогресс на службу трудящимся и всему народу. [:166]

Но какова современная ситуация и каким образом имеющееся в общественном мнении недовольство может преобразоваться в общественное движение? Наши общества мало репрессивны, но большие производственные аппараты недостаточно гибки, что может заставить силы недовольства перейти к высшему уровню действия. На этом уровне, представленном системами решения, существует сегодня, как кажется, значительная открытость, особенно в странах, где действует преждевременная институционализация новых социальных конфликтов. В то же время доля не поддающегося переговорам остается существенной, как это можно наблюдать на примерах антиядерной борьбы и движения женщин. Формирующиеся движения могут, значит, легко выразить себя на собственно политическом уровне, сохраняя свою автономию в качестве социальных сил. Зато преобразование силы политического давления в общественное движение оказывается трудным. Это объясняется прежде всего слабостью классового сознания руководителей технократов, зависящего от того, что механизмы перехода к постиндустриальному обществу сегодня более важны и более видны, чем механизмы его функционирования, и особенно от того, что роль государства оказывается все больше, а это ведет к опасному смешению между областью социальных, в особенности классовых отношений и областью государственной инициативы. В период лет большого роста классовое сознание технократов развивалось очень быстро. Наступление кризиса спровоцировало как со стороны руководителей, так и со стороны народных движений регресс, заключающийся в сведении социальных конфликтов к более низкому уровню. Другая трудность происходит от того, что интеллектуалы неясно формулируют цели новых видов борьбы.

В XIX веке, начиная с Сен-Симона и Огюста Конта и до Спенсера, с большой силой развивались темы прогресса и эволюции. Сегодня верно, что интеллектуалы создают новую модель сознания и заставляют также проявиться новые механизмы инвестиции. Но еще более верно, что самые важные течения в интеллектуальной жизни продолжают интерпретировать прошлую практику и прошлую борьбу, так что слишком часто интеллектуалы оказываются противниками анализа новых социальных фактов.

Совокупность таких наблюдений ведет к заключению, что современная ситуация в западных индустриализованных обществах благоприятна для формирования оппозиционных течений и даже для их преобразования в группы давления, но момент их превращения в [:167] общественные движения еще не наступил. Вот почему мы часто наблюдаем связанное друг с другом присутствие сильно институционализированных сил, выдвигающих требования и не поддающихся переговорам «страстных» остатков, но эти взаимосвязанные силы не могут сами питать общественное движение. И наоборот, кажется затруднительным, чтобы недовольство преобразовалось в бунты, а последние — в революционные движения в странах, где велика политическая открытость. Это можно видеть в Германии на примере пацифистского движения, которое в одно и то же время основывается на воле к радикальному политическому разрыву и участвует в политической жизни, является силой обновления и расширения демократии. Никакая из современных форм борьбы не может быть обозначена как главный конфликт, вокруг которого могли бы объединиться все другие. Политическая экология не имеет более общего значения, чем движение женщин, и это последнее не проявило способности стать общим движением, мобилизующим как мужчин, так и женщин. Но трудно примириться с мыслью, что современные формы борьбы могут, оставаясь разделенными, только вступать в союз друг с другом. Пример шестидесятых годов заставляет, наоборот, думать, что объединение форм борьбы может осуществиться только посредством установления все более существенных связей между социальной борьбой и культурным движением. Это объясняется тем, что в постиндустриальном обществе целью деятельности как правящего слоя, так и оппозиционных движений становится управление способностью общества воздействовать на поведение своих членов, на их потребности и представления. Объединение или интеграция форм борьбы в общем общественном движении требует для своего осуществления усиления морального измерения, их воли понять и непосредственно утвердить права субъекта. Рабочее профсоюзное действие было, по существу, инструментальным. Оно было направлено против своих противников в целях одновременного освобождения производительных сил и самих трудящихся от препятствий, которые им ставил капитализм. Рабочее движение действовало для будущего, для воспеваемого им завтрашнего дня, для того, что Маркс назвал концом предыстории человечества. Зато сегодняшние общественные движения хотят жить уже теперь в соответствии с имеющимся у них образом социальной жизни. Наглядный пример перехода от одной формы действия к другой дала большая народная демонстрация 13 мая 1968 года в Париже. В тот момент, когда партии левой и профсоюзные организации взяли [:168] на себя ответственность за студенческое восстание, она толковалась как традиционная народная и рабочая демонстрация. Огромное шествие в миллион человек пересекло город с севера на юг. Но там, где закончилось это шествие, на площади Данфер-Рошеро самые активные элементы студенческого восстания и в особенности их самый популярный лидер Даниэль Кон-Бендит призвали демонстрантов не сворачивать свои плакаты и не возвращаться, а собраться на Марсовом Поле, где состоялось большое sit-in (сидение — М. Г.), живой опыт того сообщества, к которому они стремились. Переход вытянутого в одну линию шествия в выстроенное по кругу собрание хорошо знаменует переход от инструментального прежде всего действия к движению экспрессивному и служащему примером. Именно в этом плане движение женщин в его строгом смысле очень четко занимает центральную позицию. Если феминизм принадлежит еще к движению за гражданские права, понимаемому в духе Просвещения, и стремится предоставить женщине равные с мужчинами права, уничтожая разного рода дискриминации и запреты, то движение женщин не доверяет такому равенству, в котором оно видит риск зависимости от мира мужчин. Движение женщин порывает с противоречиями эгалитаризма, которое в конечном счете ведет к неприятию отличий и специфичности положения женщин. Оно склоняется к более или менее гомосексуальному женскому сообществу, но имеет также в виду превратить эту добровольную закрытость в средство создания таких отношений между субъектами, в которых бы ни один из партнеров не диктовал другому смысл его поведения. Чем глубже формы новой социальной борьбы проникают в область культуры и личности, тем более они увеличивают шансы интеграции различных форм борьбы в общее социальное движение. Но чтобы быть успешной, такая интеграция нуждается в конфронтации с внешними силами сопротивления или репрессии. В целиком «открытом» обществе интеграция разных форм борьбы не могла бы развиться полностью. Упомянутое сопротивление исходит особенно от государства, которое противопоставляет автономии социальных отношений настоятельные требования международной конкуренции. Конфликт между государством и обществом в период кризиса может только усиливаться.

Между культурой и политикой

Новые общественные движения более прямо, чем это делали предыдущие движения, ставят под вопрос ценности культуры и [:169] общества. В итоге они непосредственно основываются не только на социальных, но и на интеллектуальных и этических убеждениях. В то же время условия их действия все более прямо зависят от государственного вмешательства. Таким образом, они вынуждены постоянно разрываться между этикой долга, все более удаляющейся от конкретной исторической реальности, и логикой эффективности, которая заставляет их подчиниться влиянию политических сил. Тенденция к расколу оказывается тем более велика, чем более сильное влияние имеет государство на гражданскую жизнь. Напротив, когда политическая система обеспечивает более независимое и действенное посредничество между социальными силами и государством, общественные движения могут легче контролировать отношения между убеждением и действием. Вот почему политическая открытость социал-демократических стран ведет не к исчерпанию значения общественных движений, а благоприятствует, напротив, их интеграции и, значит, увеличению их эффективности.

Но сегодня более важными, чем результаты, определяемые природой новых общественных движений, являются итоги исторической конъюнктуры, которая колеблется между прошлым и будущим. Почти все новые действующие лица, которые формировались особенно с 1968 года, хотя и выражали новые требования, идеи, чувства, но они их трактовали в старых терминах. Антиядерное движение, большинство форм региональной борьбы и особенно движение женщин испытали сильное влияние гошистской идеологии, которая видела в них проявление новых фронтов антикапиталистической борьбы, оставшейся для нее осью всех конфликтов. Это влияние было столь глубоким, что в момент, когда оказалась исчерпанной гошистская деятельность — во Франции это произошло начиная с 1974–1976 годов — многие обозреватели поторопились похоронить новые общественные движения, которые они отождествляли с их гошистским перевоплощением. Не случилось ли подобное, но гораздо более трагическое злоключение в только что зародившемся рабочем движении? Действительно, кризис и падение Второй Республики с 1848 по 1851 год заставили думать, что синдикализм мертв. Но десятилетием позже ему суждено было возродиться в очень отличной от прежней форме.

Не нормально ли, что только формирующееся действующее лицо оказывается поначалу подчинено более развитой силе: политической партии, идеологии, даже социальным действиям государства? Наблюдатели современной действительности могут заключить, что [:170] не видно больше общественных движений, соответствующих их клише, особенно во Франции, где социальная жизнь сплющена одновременно в результате экономического кризиса и в силу разложения старых идеологий, которые сохраняются только в официальных речах. Скрытую жизнь требований и протестов нового типа нужно, странным образом, искать на стороне частной жизни, в областях наименее политических, вроде песен, или еще в маленьких группах интеллектуалов.

Лучше всего общественные движения проявляются в этих мучительных колебаниях между прошлым и будущим, в форме призыва к субъекту, характеризуемого скорее своей творческой способностью, чем своими творениями, своими убеждениями, чем достигнутыми результатами. Все большие общественные движения в период своего формирования извлекали свою способность к сопротивлению и свои надежды из моральной требовательности, которая толкала их активистов, с одной стороны, отвергать испытываемую несправедливость, и с другой, не допускать сделок с совестью, которые стремились им навязать мудрые советчики. О неотвратимой силе поворота к частной сфере нам напоминают каждый день. Но не нужно ли в этом феномене видеть также отход от старых идеологий и форм действия и в то же время кризис, ощущаемый в обществе без цели, без действующих лиц и без перспективы? То есть, если не присутствие общественных движений, то, по крайней мере, страдание из-за их отсутствия и желание их возврата?

Риск декаданса

После того как были рассмотрены шансы на формирование нового общественного движения, нужно спросить себя, не представляет ли существенную помеху для такого формирования современная ситуация в странах Западной Европы? Уже несколько раз затрагивавшаяся тема об утрате гегемонии этими странами может вести к пессимистическим размышлениям. Изучение зависимых стран показывает, что их дуализация, их дезорганизация не является только экономической и затрагивает сами общественные движения. В таких странах, с одной стороны, проявляется воля к разрыву с господством иностранного происхождения, которая ведет скорее к партизанской войне, чем к массовому действию. С другой, утверждается идентичность, которая принимает форму национальных или этнических движений и ведет то ли к автономным, то ли к гетерономным [:171] коммунитарным действиям. Кажется маловероятным, что когда-либо эти две компоненты смогут интегрироваться друг с другом и составить общественное движение. Может быть, и западные страны в условиях падения их мирового влияния ощущают подобный же раскол? С одной стороны, появляются коммунитарные движения, главными представителями которых могли бы служить экологистские течения; они могут замкнуться в некоей маргинальности или, наоборот, прийти к открытому столкновению с господствующим порядком; с другой стороны, усиливаются свидетельства абсолютного, манипулирующего и отчуждающего порядка. Кажется, что отделение теории и практики, мысли и живого постоянно дезорганизует общественные движения в Северной Америке и в Западной Европе. Но между тем, если риск раскола существует, он остается ограниченным, так как западные индустриализованные общества, хотя и потеряли мировую гегемонию, остались все же господствующими и привилегированными обществами, так что они сохраняют внутреннюю автономную динамику перед лицом государства, занятого борьбой за выживание или за национальное освобождение.

Вернемся назад. Рабочим движением называли реальность не столь простую, как кажется поначалу. Допустим, что местом центральных социальных конфликтов является организация труда, то есть особый уровень социальной организации, не столь высокий, как уровень производства потребностей, который займет центральную историческую сцену только в постиндустриальном обществе. Тогда нужно признать, что собственно рабочее действие в индустриальном обществе было постоянно подчинено политическому действию и, конкретно, профсоюзы были подчинены социализму. В некоторых странах единство рабочего движения было создано только идеей революции, то есть насильственного взятия государственной власти, каковое, естественно, могло поддерживать только частичные и сложные отношения с рабочим действием, как это хорошо показал пример Советской революции. Часто вспоминают силу рабочего движения, чтобы подчеркнуть слабость новых общественных движений. Но в действительности первое не было полностью общественным движением. Примечательно, что когда большинство аналитиков говорит о рабочем движении, то имеют в виду не борьбу трудящихся против хозяев заводов, а скорее борьбу народа против капиталистов, [:163] взятых не в качестве руководителей заводов, а в качестве владельцев денег. Только сравнительно недавно внимание было обращено собственно на формы поведения рабочих, тогда как в течение долгого времени главное внимание трудов и идеологий было сосредоточено на господствующей роли буржуазии в процессе индустриализации.

Напротив, сегодня, по мере того как мы входим в постиндустриальное общество, общественные движения могут развиваться независимо от политических действий, имеющих в виду прямой захват государственной власти. Сегодня общественные движения характеризуются прежде всего тем, что являются чисто социальными. Вот почему их союз с культурными движениями был таким эффектным и плодоносным. Вот почему также в современной ситуации такие движения кажутся ослабленными вследствие поворота к господству политики, тогда как в индустриальном обществе рабочее движение было наиболее сильным лишь тогда, когда социальные требования были взяты на вооружение непосредственно политическим действием. Новизна чисто социальных движений проявляется в самой их форме. Мы еще привыкли к образу маленьких групп активистов с глубокими убеждениями, способных увлечь массу вплоть до политического действия, начиная с прямого столкновения с полицией или армией и до взятия правительственного дворца. Новые общественные движения формируются, напротив, не посредством политического действия и столкновения, а скорее влияя на общественное мнение. Они рассеяны, тогда как рабочее движение было концентрировано. Даже сегодняшняя слабость общественных движений не должна заставить забыть о том, что они представляют большую часть общественного мнения. Легко видеть, что во Франции экологическое и антиядерное движения завоевали на выборах, в которых они участвовали, лишь очень слабый процент голосов, тогда как в течение десятилетия непрерывных успехов добивалась ядерная политика правительства. И тем не менее там, где проядерная пропаганда была сильна, а антиядерные силы слабы и неорганизованны, в 1981 году около 40 % французов высказались против ядерной политики правительства и не вызывающее сомнений большинство населения высказалось за организацию национального референдума по проблемам, жизненную важность которых большинство признавало, как и то, что они разделяют нацию. Может быть, новые общественные движения кажутся такими слабыми только потому, что сознательно или нет мы их всегда сравниваем с одной и той же моделью, с рабочим движением, как бы забывая тогда его настоящий смысл. Наоборот, движение [:164] женщин и экологическое движение завоевали очень скоро аудиторию и влияние, которые оказались гораздо более значительными, чем аудитория и влияние рабочего синдикализма и даже всех форм рабочего действия (кооперативы, кассы взаимопомощи, муниципальная политика, культурные ассоциации и т. д.) в середине прошлого века, через несколько десятков лет после того, как начали сказываться результаты большой капиталистической индустриализации.

Теперь, после того как мы долго слушали критику в адрес аналитиков общественных движений, нужно снова взять инициативу и изменить ход нашего размышления. Нужно поставить вопрос не столь исторический и более социологический, чем тот, который мы только что рассматривали, а именно, как могут движения общественности соединиться, сконцентрироваться и сорганизоваться в коллективные действия, способные поставить под вопрос центральные формы социального господства и стать, таким образом, настоящими общественными движениями?

Каким образом защитные реакции перед лицом кризиса могут превратиться в общественное движение, пройдя через несколько промежуточных уровней коллективного действия, через уровень социальной организации или уровень систем решения? Трудно вообразить, в самом деле, чтобы бунт мог бы непосредственно превратиться в центральный конфликт, мятежная сила слишком слаба и слишком подвержена давлениям, которые ее маргинализируют. Прежде нужно, чтобы она включилась в социальную организацию, создавая свою способность к протесту. Затем нужно, чтобы она превратилась в группу давления и завоевала некоторое влияние. Если бунт не получит возможности включиться в функционирование общества, он превратится в силу разрыва и даже в революционного агента в том случае, когда силы, отброшенные социальной организацией и системами решений, достаточно сильны и когда установленный порядок достаточно глубоко разрушен кризисом внешнего происхождения. Если говорить о современных западных обществах, революционный исход маловероятен, поскольку в них существует открытость систем решения и управления конфликтами. В таком случае нужно, значит, задаться вопросом о благоприятных или неблагоприятных факторах превращения бунтов и отказа в организационные требования, затем в давление политического типа и, наконец, в собственно общественное движение.

Переход от поведения бунта и отказа к требованиям предполагает одновременно относительную открытость организаций и [:165] репрессивное действие со стороны сил социального контроля. Эта комбинация позитивных и негативных элементов обязательно присутствует на всех уровнях. Если репрессия является всеобщей, поведения отказа быстро превращаются в коллективное восстание, но последнее доходит до прямого столкновения, и чаще всего восставшая группа слишком быстро оказывается приведена к крайним позициям, что ведет к ее маргинализации и поражению. Наоборот, отсутствие репрессий и открытость организаций, которые можно считать «демократическими», заканчивается тем, что требования включаются в функционирование этих организаций. Таким образом, для того чтобы восстание стало требованием, нужны два условия: нужно, чтобы оно столкнулось с сопротивлением и чтобы оно, тем не менее, достигло возможности видоизменить функционирование одного из секторов социальной организации. При отсутствии этих условий оно остается замкнуто в себе самом.

Переход от требования к политическому давлению делает прежде всего необходимыми определенную открытость политической системы и особенно вмешательство политических союзников силы, добивающейся своих требований. Именно таким образом в конце XIX века требования рабочих и действия профсоюзов получили поддержку в своем превращении в рабочее движение со стороны прогрессистских политических сил — республиканских, демократических или радикальных партий, смотря по стране. Но нужно также, чтобы выставленные требования одновременно и могли, и не могли стать предметом переговоров, чтобы действие в защиту требований не было поглощено политической системой, но усилено самими ее успехами, в то время как его сила оспаривания не могла бы быть в принципе интегрирована существующей политической системой.

Наконец, переход от политического давления к собственно общественному движению требует также вмешательства и фактора интеграции, и фактора конфликта. Главным элементом конфликта является ясное видение социального противника. Так, сознание и классовая деятельность хозяев индустрии было самым мощным фактором создания рабочего движения. С другой стороны, общественное движение не может сформироваться, если действующее лицо конфликта не отождествляет себя с некими культурными ценностями. Рабочее движение начало формироваться только с того момента, когда оно преодолело свое отрицательное отношение к машинам и стало защищать идею, что надо поставить машины и прогресс на службу трудящимся и всему народу. [:166]

Но какова современная ситуация и каким образом имеющееся в общественном мнении недовольство может преобразоваться в общественное движение? Наши общества мало репрессивны, но большие производственные аппараты недостаточно гибки, что может заставить силы недовольства перейти к высшему уровню действия. На этом уровне, представленном системами решения, существует сегодня, как кажется, значительная открытость, особенно в странах, где действует преждевременная институционализация новых социальных конфликтов. В то же время доля не поддающегося переговорам остается существенной, как это можно наблюдать на примерах антиядерной борьбы и движения женщин. Формирующиеся движения могут, значит, легко выразить себя на собственно политическом уровне, сохраняя свою автономию в качестве социальных сил. Зато преобразование силы политического давления в общественное движение оказывается трудным. Это объясняется прежде всего слабостью классового сознания руководителей технократов, зависящего от того, что механизмы перехода к постиндустриальному обществу сегодня более важны и более видны, чем механизмы его функционирования, и особенно от того, что роль государства оказывается все больше, а это ведет к опасному смешению между областью социальных, в особенности классовых отношений и областью государственной инициативы. В период лет большого роста классовое сознание технократов развивалось очень быстро. Наступление кризиса спровоцировало как со стороны руководителей, так и со стороны народных движений регресс, заключающийся в сведении социальных конфликтов к более низкому уровню. Другая трудность происходит от того, что интеллектуалы неясно формулируют цели новых видов борьбы.

В XIX веке, начиная с Сен-Симона и Огюста Конта и до Спенсера, с большой силой развивались темы прогресса и эволюции. Сегодня верно, что интеллектуалы создают новую модель сознания и заставляют также проявиться новые механизмы инвестиции. Но еще более верно, что самые важные течения в интеллектуальной жизни продолжают интерпретировать прошлую практику и прошлую борьбу, так что слишком часто интеллектуалы оказываются противниками анализа новых социальных фактов.

Совокупность таких наблюдений ведет к заключению, что современная ситуация в западных индустриализованных обществах благоприятна для формирования оппозиционных течений и даже для их преобразования в группы давления, но момент их превращения в [:167] общественные движения еще не наступил. Вот почему мы часто наблюдаем связанное друг с другом присутствие сильно институционализированных сил, выдвигающих требования и не поддающихся переговорам «страстных» остатков, но эти взаимосвязанные силы не могут сами питать общественное движение. И наоборот, кажется затруднительным, чтобы недовольство преобразовалось в бунты, а последние — в революционные движения в странах, где велика политическая открытость. Это можно видеть в Германии на примере пацифистского движения, которое в одно и то же время основывается на воле к радикальному политическому разрыву и участвует в политической жизни, является силой обновления и расширения демократии. Никакая из современных форм борьбы не может быть обозначена как главный конфликт, вокруг которого могли бы объединиться все другие. Политическая экология не имеет более общего значения, чем движение женщин, и это последнее не проявило способности стать общим движением, мобилизующим как мужчин, так и женщин. Но трудно примириться с мыслью, что современные формы борьбы могут, оставаясь разделенными, только вступать в союз друг с другом. Пример шестидесятых годов заставляет, наоборот, думать, что объединение форм борьбы может осуществиться только посредством установления все более существенных связей между социальной борьбой и культурным движением. Это объясняется тем, что в постиндустриальном обществе целью деятельности как правящего слоя, так и оппозиционных движений становится управление способностью общества воздействовать на поведение своих членов, на их потребности и представления. Объединение или интеграция форм борьбы в общем общественном движении требует для своего осуществления усиления морального измерения, их воли понять и непосредственно утвердить права субъекта. Рабочее профсоюзное действие было, по существу, инструментальным. Оно было направлено против своих противников в целях одновременного освобождения производительных сил и самих трудящихся от препятствий, которые им ставил капитализм. Рабочее движение действовало для будущего, для воспеваемого им завтрашнего дня, для того, что Маркс назвал концом предыстории человечества. Зато сегодняшние общественные движения хотят жить уже теперь в соответствии с имеющимся у них образом социальной жизни. Наглядный пример перехода от одной формы действия к другой дала большая народная демонстрация 13 мая 1968 года в Париже. В тот момент, когда партии левой и профсоюзные организации взяли [:168] на себя ответственность за студенческое восстание, она толковалась как традиционная народная и рабочая демонстрация. Огромное шествие в миллион человек пересекло город с севера на юг. Но там, где закончилось это шествие, на площади Данфер-Рошеро самые активные элементы студенческого восстания и в особенности их самый популярный лидер Даниэль Кон-Бендит призвали демонстрантов не сворачивать свои плакаты и не возвращаться, а собраться на Марсовом Поле, где состоялось большое sit-in (сидение — М. Г.), живой опыт того сообщества, к которому они стремились. Переход вытянутого в одну линию шествия в выстроенное по кругу собрание хорошо знаменует переход от инструментального прежде всего действия к движению экспрессивному и служащему примером. Именно в этом плане движение женщин в его строгом смысле очень четко занимает центральную позицию. Если феминизм принадлежит еще к движению за гражданские права, понимаемому в духе Просвещения, и стремится предоставить женщине равные с мужчинами права, уничтожая разного рода дискриминации и запреты, то движение женщин не доверяет такому равенству, в котором оно видит риск зависимости от мира мужчин. Движение женщин порывает с противоречиями эгалитаризма, которое в конечном счете ведет к неприятию отличий и специфичности положения женщин. Оно склоняется к более или менее гомосексуальному женскому сообществу, но имеет также в виду превратить эту добровольную закрытость в средство создания таких отношений между субъектами, в которых бы ни один из партнеров не диктовал другому смысл его поведения. Чем глубже формы новой социальной борьбы проникают в область культуры и личности, тем более они увеличивают шансы интеграции различных форм борьбы в общее социальное движение. Но чтобы быть успешной, такая интеграция нуждается в конфронтации с внешними силами сопротивления или репрессии. В целиком «открытом» обществе интеграция разных форм борьбы не могла бы развиться полностью. Упомянутое сопротивление исходит особенно от государства, которое противопоставляет автономии социальных отношений настоятельные требования международной конкуренции. Конфликт между государством и обществом в период кризиса может только усиливаться.

Между культурой и политикой

Новые общественные движения более прямо, чем это делали предыдущие движения, ставят под вопрос ценности культуры и [:169] общества. В итоге они непосредственно основываются не только на социальных, но и на интеллектуальных и этических убеждениях. В то же время условия их действия все более прямо зависят от государственного вмешательства. Таким образом, они вынуждены постоянно разрываться между этикой долга, все более удаляющейся от конкретной исторической реальности, и логикой эффективности, которая заставляет их подчиниться влиянию политических сил. Тенденция к расколу оказывается тем более велика, чем более сильное влияние имеет государство на гражданскую жизнь. Напротив, когда политическая система обеспечивает более независимое и действенное посредничество между социальными силами и государством, общественные движения могут легче контролировать отношения между убеждением и действием. Вот почему политическая открытость социал-демократических стран ведет не к исчерпанию значения общественных движений, а благоприятствует, напротив, их интеграции и, значит, увеличению их эффективности.

Но сегодня более важными, чем результаты, определяемые природой новых общественных движений, являются итоги исторической конъюнктуры, которая колеблется между прошлым и будущим. Почти все новые действующие лица, которые формировались особенно с 1968 года, хотя и выражали новые требования, идеи, чувства, но они их трактовали в старых терминах. Антиядерное движение, большинство форм региональной борьбы и особенно движение женщин испытали сильное влияние гошистской идеологии, которая видела в них проявление новых фронтов антикапиталистической борьбы, оставшейся для нее осью всех конфликтов. Это влияние было столь глубоким, что в момент, когда оказалась исчерпанной гошистская деятельность — во Франции это произошло начиная с 1974–1976 годов — многие обозреватели поторопились похоронить новые общественные движения, которые они отождествляли с их гошистским перевоплощением. Не случилось ли подобное, но гораздо более трагическое злоключение в только что зародившемся рабочем движении? Действительно, кризис и падение Второй Республики с 1848 по 1851 год заставили думать, что синдикализм мертв. Но десятилетием позже ему суждено было возродиться в очень отличной от прежней форме.

Не нормально ли, что только формирующееся действующее лицо оказывается поначалу подчинено более развитой силе: политической партии, идеологии, даже социальным действиям государства? Наблюдатели современной действительности могут заключить, что [:170] не видно больше общественных движений, соответствующих их клише, особенно во Франции, где социальная жизнь сплющена одновременно в результате экономического кризиса и в силу разложения старых идеологий, которые сохраняются только в официальных речах. Скрытую жизнь требований и протестов нового типа нужно, странным образом, искать на стороне частной жизни, в областях наименее политических, вроде песен, или еще в маленьких группах интеллектуалов.

Лучше всего общественные движения проявляются в этих мучительных колебаниях между прошлым и будущим, в форме призыва к субъекту, характеризуемого скорее своей творческой способностью, чем своими творениями, своими убеждениями, чем достигнутыми результатами. Все большие общественные движения в период своего формирования извлекали свою способность к сопротивлению и свои надежды из моральной требовательности, которая толкала их активистов, с одной стороны, отвергать испытываемую несправедливость, и с другой, не допускать сделок с совестью, которые стремились им навязать мудрые советчики. О неотвратимой силе поворота к частной сфере нам напоминают каждый день. Но не нужно ли в этом феномене видеть также отход от старых идеологий и форм действия и в то же время кризис, ощущаемый в обществе без цели, без действующих лиц и без перспективы? То есть, если не присутствие общественных движений, то, по крайней мере, страдание из-за их отсутствия и желание их возврата?

Риск декаданса

После того как были рассмотрены шансы на формирование нового общественного движения, нужно спросить себя, не представляет ли существенную помеху для такого формирования современная ситуация в странах Западной Европы? Уже несколько раз затрагивавшаяся тема об утрате гегемонии этими странами может вести к пессимистическим размышлениям. Изучение зависимых стран показывает, что их дуализация, их дезорганизация не является только экономической и затрагивает сами общественные движения. В таких странах, с одной стороны, проявляется воля к разрыву с господством иностранного происхождения, которая ведет скорее к партизанской войне, чем к массовому действию. С другой, утверждается идентичность, которая принимает форму национальных или этнических движений и ведет то ли к автономным, то ли к гетерономным [:171] коммунитарным действиям. Кажется маловероятным, что когда-либо эти две компоненты смогут интегрироваться друг с другом и составить общественное движение. Может быть, и западные страны в условиях падения их мирового влияния ощущают подобный же раскол? С одной стороны, появляются коммунитарные движения, главными представителями которых могли бы служить экологистские течения; они могут замкнуться в некоей маргинальности или, наоборот, прийти к открытому столкновению с господствующим порядком; с другой стороны, усиливаются свидетельства абсолютного, манипулирующего и отчуждающего порядка. Кажется, что отделение теории и практики, мысли и живого постоянно дезорганизует общественные движения в Северной Америке и в Западной Европе. Но между тем, если риск раскола существует, он остается ограниченным, так как западные индустриализованные общества, хотя и потеряли мировую гегемонию, остались все же господствующими и привилегированными обществами, так что они сохраняют внутреннюю автономную динамику перед лицом государства, занятого борьбой за выживание или за национальное освобождение.