Восемь способов избавиться от социологии действия

Социологии чужды и даже противоположны все подходы, в основе которых лежит отказ от анализа отношений между действующими лицами общества. Это относится одновременно к подходам, сводящим смысл действия к сознанию действующего лица, и к тем, которые объясняют его «ситуацией» последнего. Социология все потеряет, если даст основания думать, что она многообразна, лишена общих для всех своих сторонников принципов. Напротив, нужно, чтобы она отчетливо заявила о себе как «реляционистском» анализе, равно далеком и от субъективизма, и от объективизма.

В этих пределах центром социологического анализа оказывается социология действия. Именно отправляясь от нее, могут быть исследованы другие области и прояснена изнанка общества, то есть порядок, скрывающий собой, в силу демонстрируемой им власти, общественные действия и отношения. Такова единственная граница, которую должна осознавать социология действия. Насколько нужно освободиться от чуждой для социологии противоположности между объективными причинами и интенцией или волей субъекта, настолько же нужно признать, что в обществе постоянно взаимодополняются, противопоставляются, смешиваются система отношений между действующими лицами и система приведения их в порядок. Нет общества, которое нельзя бы было анализировать в качестве системы общественных отношений, но нет также общества, которое бы не налагало на них политического и идеологического порядка. [:62] Социология, как и само общество, живет в постоянном напряжении между полюсом движения и полюсом порядка. Первый является одновременно местом культурных инноваций и социальных конфликтов, второй включает в себя феномены политической власти и идеологических категорий.

Надо остерегаться и их разделения, и их смешения. Ибо если бы социология движения игнорировала принудительную силу порядка, то она уступила бы чисто либеральной иллюзии, начала бы представлять общество как рынок и стала бы идеологией господствующих групп, которые всегда склонны призывать к свободе взаимодействий в той мере, в какой они чувствуют свою силу.

Наоборот, если бы чистая социология порядка забыла, что порядок сам является результатом конфликтов и взаимодействий, то она была бы приведена к необходимости анализировать общество с помощью несоциального принципа — деспотизма, рациональности или комбинации обоих. Это могло бы питать лишь политическую идеологию в ущерб социологии. Из сказанного проистекают последующие полемические размышления, направленные против подходов, противоречащих принципам социологии действия.

1. Оценивать ситуацию или социальное поведение с точки зрения несоциального принципа

Самое старое правило социологической мысли, которое с силой подчеркивал Дюркгейм, состоит в том, что социальное можно объяснять только социальным. Его, однако, трудно соблюдать, так как социолог может быть увлечен, например, моральным протестом. Под впечатлением усталости рабочих можно ограничиться только разоблачением бесчеловечности конвейерного труда. Можно также утверждать, что города с высокой плотностью пешеходов или автомобилей не являются «естественной» средой для человека. Подобные утверждения лишены всякого социологического смысла, так как они мешают раскрывать те социальные отношения, которые привели к ситуации, вызывающей возмущение. Подобный отказ от анализа социальных отношений очень силен в тех исторических ситуациях, где мало организованы самые фундаментальные социальные конфликты, а именно, классовые. Это происходит всегда, когда формируется новый тип общества. Правящий класс стремится в таком случае спрятаться позади «естественной» эволюции вещей и [:63] противопоставить свою собственную волю к модернизации разного рода протестам против прогресса. Со своей стороны, те социальные слои, которые находятся в положении угнетенных классов, противопоставляют свои принципы и ценности тому управлению обществом, которое они еще не в состоянии атаковать.

Сегодня социолог, по крайней мере в индустриализованных странах, оказывается под влиянием этих противоположных и взаимосвязанных тенденций. В течение двух десятилетий он испытал влияние идеологии нового правящего класса, который говорил только об адаптации к изменениям, о модернизации, об исчезновении идеологических и социальных столкновений. Но недавно он оказался увлечен утопиями, оспаривающими этот заинтересованный оптимизм, и испытал влияние протестов против разрушительного прогресса, выступавших от имени Человека или Природы. Настоящая задача социологии, соответствующая открытию заново ее постоянного объекта, заключается в поиске новых отношений и новых социальных конфликтов, которые формируются в глубоко изменившемся культурном поле. Нужно отказаться и от интеграции в несоциально определенную современность, и от глобальной критики ее, проводимой от имени несоциального принципа.

Мы выходим из долгого периода, во время которого социология могла быть только отброшена или деформирована. Настал момент вернуть ей ее место и научиться говорить о нашем обществе социологически. Ибо наивная вера в модернизацию, изобилие или научную и техническую революцию стала уже невозможной, тогда как одновременно между нациями и внутри них множатся социальные и политические конфликты.

2. Сводить социальное отношение к взаимодействию

Предметом социологии является объяснение поведения действующих лиц посредством социальных отношений, в которых они оказываются. Типы поведения не могут быть объяснены обращением к сознанию самих действующих лиц, так как невозможно преодолеть различие представлений, которые действующие лица имеют о своих взаимодействиях.

Как, в самом деле, выбрать между представлениями предпринимателя и рабочего относительно трудового конфликта? Изучать нужно отношение, а не действующее лицо. Но нет ничего более далекого от этой дефиниции, чем сведение социологии к изучению [:64] взаимодействия. Ибо последнее ставит на первый план действующие лица, чтобы затем перейти к рассмотрению их поведения в отношении друг друга. Социология никогда не недооценивает изучение взаимодействий, но она не может его отделить от познания области отношений. Действующие лица общества не похожи на покупателей и продавцов, связанных между собой простыми отношениями обмена, сводимых к игре с нулевым итогом.

Самая классическая социология справедливо показала, что роли определялись типом организации. Область взаимодействия оказывается тогда зависимой от воздействия общества на самого себя и, следовательно, всякое отношение означает связь неравных действующих лиц в силу того, что они прямо или косвенно связаны, один с руководством указанным воздействием, а другой — с подчинением ему.

Всякое социальное отношение включает властное измерение. Не существует чисто горизонтального социального отношения. Внутри организации, если взять самый простой уровень, роли рабочего и мастера включают систему властной иерархии, которая установлена не заинтересованными лицами, а продиктована им решением предпринимателя или выработана в результате коллективных переговоров.

На втором уровне, относящемся к политическим институтам, значимость действующих лиц определяется их влиянием на решения, признаваемые легитимными. Их позиция также определена теми юридическими правилами — законодательными или, в особенности, конституционными — которые отсылают к социальному режиму, например, к праву собственности. Неравенство действующих лиц зависит от их связи с принципами и интересами, на которых основываются правила политической игры.

Наконец, на самом высоком уровне, отношения между классами являются не просто конфликтными, ибо борьба между классами идет за контроль над неким культурным полем, за управление средствами, с помощью которых общество само «себя производит». Это одновременно экономическое накопление, способ познания и представление о способности общества воздействовать на самого себя, что я называю этической моделью.

Классовая противоположность неотделима от воздействия общества на самого себя, от его «историчности». Высший класс идентифицирует себя с историчностью и, наоборот, идентифицирует ее со своими собственными интересами. А подчиненный класс протестует против такой идентификации, борется за коллективное присвоение средств воздействия общества на самого себя. [:65]

Трудно принять эту концепцию социальных отношений, так как мы постоянно находимся под воздействием нашего жизненного опыта. Наши отношения устанавливаются в «ситуации». Правила, нормы, социальная организация, как театральные декорации, кажутся уже существующими к тому моменту, когда действующие лица выходят на сцену. Но такое восприятие нужно совершенно перевернуть, чтобы начать социологический анализ. Ибо если ситуации предшествуют отношениям, то откуда они берутся, если не от «скрытого Бога», метасоциального принципа или естественных законов, что является только другим способом ограничивать познание? Социологический «реализм» только иллюзия. Общества, быстро изменяющиеся, не могут уступить этой иллюзии. Правило не предшествует акту. Оно одновременно производится, изменяется и оспаривается в каждом акте. Порядок не является ни неприкосновенным, ни последовательным. Он представляет собой только частичное оформление социальных отношений, культурных трансформаций и конфликтов в области власти, влияния и авторитета. В связи с этим уясняется значение общественных движений, которые заставляют проявиться самые глубокие общественные отношения и обнаруживают, что институты и формы общественной организации произведены общественными отношениями, а не представляют «состояние» общества, детерминирующее общественные отношения.

3. Разделять систему и действующие лица

Всякий социолог знает, что смысл поведения никогда не может быть смешан с сознанием действующих лиц. Когда социологию определяют как исследование систем общественных отношений, то кажется, что это является другой формой утверждения о необходимости отделять друг от друга системы и действующие лица. Такое отделение, действительно, обязательно, но в особом смысле. Система общественных отношений сконструирована социологическим анализом и не соответствует прямо никакому исторически определенному «случаю». Действующее лицо, между тем, это всегда персонаж, и его действия всегда события, что вынуждает мобилизовать для их понимания множество ситуаций, а значит, и общественных отношений. Легко согласятся также, что социологическое объяснение не может прибегать к идее «человеческой природы», неприкосновенных ценностей и принципов, тогда как действующее лицо не перестает объяснять таким образом свое собственное поведение, [:66] говоря о Красоте или Добре, Правах Человека или о цивилизации разума эпохи Ренессанса, или о немецкой цивилизации.

Но нельзя остановиться на этом призыве к самым элементарным принципам всякого социологического анализа. Вопрос стоит о природе объяснения форм социального поведения. Прежде всего надо отказаться от соблазна объяснять поведение ситуациями из-за смутности такого выражения. Непонятно, как можно было бы объяснять поведение уровнем заработной платы, типом жилища или состоянием техники. Очевидно, нужно сначала превратить эти «ситуации» в общественные отношения и, прежде всего, в уровни участия.

Между тем, существует более разработанная форма объяснения поведения ситуацией. Не связана ли она с возможностью проследить общество в эволюции, ведущей от простого к сложному, от недифференцированного к дифференцированному, от медленного и прерывистого изменения к скорым и непрерывным трансформациям, от слабой плотности обменов к сильной. Интеграция и отклонение, консенсус и конфликт могли бы также быть объяснены свойствами организации и даже, если употребить термин Дюркгейма, социальной морфологией.

Но можно признать такую эволюцию и интерпретировать ее совершенно другим образом. То, что сначала представлялось «естественным» разнообразием, на деле является расширением воздействия общества на самого себя. Если смотреть глубже, то сложное общество больше «производится» и, стало быть, меньше воспроизводится, чем менее сложное общество. В сложном обществе не перестает расширяться область общественных отношений и конфликтов. Вследствие этого, остаешься в сфере общественных отношений в момент, когда казалось, что выходишь из них.

Такое видение общества как ставки конфликтов формируется начиная с момента, когда само общество берет на себя ответственность за всю совокупность своего опыта, вместо того чтобы ограничивать область социального действия узкой полосой, зажатой между метасоциальным уровнем и структурами порядка в обществе и вокруг него. В досоциологических образах общества господствовала дуалистическая концепция: носитель смысла находился над обществом, последнее было областью грехопадения, инерции, частного интереса и произвола. Тогда как нужно бы поставить конфликт в центр анализа общества, в досоциологический период туда помещали противоречия между практическим разумом и ценностями, между смыслом и его отсутствием, между производительными силами и [:67] производственными отношениями. Это всегда принуждало отдавать главную и в сущности необъяснимую роль центральному действующему лицу, способному преодолеть противоречие, выступающему носителем смысла и сражающемуся против бессмыслицы, представляющему универсальное. Таким действующим лицом почти всегда являлось государство.

Совсем не случайно социология развивается в то же время, что и общественные движения, которые требуют права самим быть носителем собственного смысла, вместо того чтобы выступать лишь слугами Партии или интеллектуалов, или еще выше — государства.

Общества способны изучать себя социологически только начиная с момента, когда они не признают более существования метасоциального уровня — божественного Провидения, принципов политического порядка, экономических законов и оказываются пронизаны сразу и созданием новой культуры, и конфликтами, связанными с возможностями ее общественного контроля.

4. Спрашивать себя о степени значения той или иной категории социальных фактов (экономических, политических, идеологических)

Трудно обнаружить основания, в соответствии с которыми социальная мысль начала употреблять такие категории, говорить, в особенности, об экономических, политических или, что еще более странно, о социальных «факторах». Не являются ли социальными экономические, политические или культурные факты? И каковы границы этой, сведенной к «социальному» области? Подобная классификация соответствует только крупным делениям правительственной деятельности: современные государства имеют министерства экономики, социального обеспечения и т. д.

Подобные наблюдения с точки зрения здравого смысла показывают лишь произвольный характер употребляемых категорий. Например, то, что называют политикой, составлено из двух, по крайней мере, очень разных частей: с одной стороны, это обязательное для всех членов территориального коллектива представление интересов в ходе формирования решений, с другой, это область государства, власти, которая управляет, заключает мир, ведет войну, осуществляет изменения. Точно так же, когда говорят об экономике, то имеют в виду либо мобилизацию материальных ресурсов в связи с некоторыми [:68] политическими целями, в свою очередь продиктованными культурными ценностями, либо, напротив, общественные формы коллективного труда и потребления его продукта, которые рассматриваются как сам базис общества. Каждый из вышеназванных терминов обладает, следовательно, двумя, по крайней мере, главными значениями.

В духе такой путаницы случаются отсылки к иерархии потребностей, начинающейся с материальных требований выживания и доходящей до самых «сумасбродных» и роскошных форм культуры. Primum vivere… (Во-первых жить — М. Г.) Такая позиция разделяет общий взгляд на историческую эволюцию, согласно которой «первобытные» могли бы удовлетворять лишь самые элементарные потребности, тогда как прогресс техники и ресурсов способствовал распространению «цивилизации». Осторожность и приличие требуют не останавливаться дольше на этом типе аргументации, столь же смешном, сколь и невыносимом.

Историки школы «Анналов» более мудро противопоставили различные значения времени. «Продолжительное время» — это время отношений человека и природы, «краткое время» — это время политических событий. Такое представление скрывает простую идею: иерархия значений времени и факторов вела бы от того, что является наиболее «природным», наиболее внешним в человеческом действии, к тому, что наиболее полно определимо в терминах взаимодействия и, стало быть, наиболее изменчиво. Это довольно хорошо соответствует мнению, которое имело о себе самом индустриальное общество, убежденное в том, что именно материальный труд является существенным и что политические действия, как и культурные «творения», определяются состоянием труда. Но трудно заставить современников Гитлера, Сталина, Мао и даже Кастро, Насера или Бумедьена согласиться с тем, что политические события являются лишь короткими волнами, порожденными глубоким волнением экономических ситуаций. На самом деле кажется, что экономическая и социальная политика многих стран скорее определяет состояние сил производства, чем определяется ими. Говоря более обобщенно, нужно отказаться от наложения деятельности более «искусственной» на деятельность, которая была бы более «натуральной». Ибо виды последней так же культурно и социально детерминированы, как идеологии или произведения искусства. Антропология должна бы нас здесь защитить от оправдательных рассуждений, с помощью которых индустриальные общества описывали их собственный опыт. [:69]

Эти замечания достаточны, чтобы показать, что экономические, политические, культурные категории не имеют никакого ясно уловимого очертания. Самое краткое рассмотрение ведет либо к растворению подобных категорий, либо к их обоснованию с помощью исторически определенной идеологии.

Сказанное подводит к тому, что указанные категории социальных фактов являются в действительности только «метасоциальными» категориями, образами высшего порядка, управляющими социальными фактами. Чем слабее способность общества воздействовать на самого себя, тем более метасоциальный уровень кажется удаленным от общества и тем более он оказывается хранителем «смысла» человеческого поведения. Прогресс историчности, способности общества производить самого себя, и, значит, расширение области действий, признанных социальными, влечет за собой развитие секуляризации и ослабление метасоциальных гарантов общественного порядка. Культура, политика, экономика — будучи противопоставлены обществу — являются лишь главными и последовательными формами метасоциального порядка.

В обществах, которые могли воздействовать только на производство потребительских благ, историчность проявлялась почти как идентичный двойник человеческой деятельности, но двойник, помещенный в область трансцендентного. Такой метасоциальный порядок мог быть назван культурным или, конкретнее, религиозным. Общества, называемые торговыми, которые влияют на распределение благ, представляют себе метасоциальный порядок в виде гаранта обменов, этих двигателей изменения. Это политический порядок законодательных правил, придуманный и систематизированный под влиянием принципов политического права. Индустриальное общество, способное воздействовать не только на производство потребительских благ и их распределение, но и на организацию труда, рассматривает экономические факты в качестве силы, руководящей общественным порядком.

С тех пор как применение науки и технологическое творчество позволили воздействовать не только на потребление, распределение и организацию труда, но и на цели производства и на культурные типы поведения, отделение социального и метасоциального потеряло всякий смысл. Бесполезно стало спорить об относительном значении экономических факторов и социальных факторов, ибо между этими областями не может более существовать никакой границы. Не стала ли политикой экономика, особенно в индустриальную эпоху? [:70]

Итак, категории социальных фактов являются только остатками метасоциальных уровней, призванных прошлыми обществами для представления себе реальности и границ их воздействия на самих себя. Социология не может более использовать эти категории. Она должна, напротив, постоянно их разрушать и заменять результатами своей собственной деятельности, то есть категориями общественных отношений.

5. Говорить о ценностях

Самая общая проблема социологического анализа заключается в понимании общества одновременно в его единстве и разделенности. Некоторые хотели бы видеть только разделенность, как если бы общество было полем битвы или рынком, где действующие лица преследуют индивидуальные цели выживания, обогащения или победы. Но такой образ не объясняет происхождение того, что часто называют «нормами», как это уже заметил в конце прошлого века Дюркгейм. Самые важные социальные конфликты никоим образом не могут сводиться к «разделу пирога». Последнее выражение я употребляю только для того, чтобы показать, до какой степени чисто конфликтная концепция общества была бы на деле консервативной. Революционная мысль хочет одновременно разрушить один порядок и основать другой или освободить всех людей. Она, разумеется, не ограничивается защитой одной стороны, но узаконивает свое действие с помощью общих принципов. Таким же образом правящий класс берет или хочет взять на себя ответственность за все общество, в особенности за техническую или экономическую рациональность.

Homo homini lupus (человек человеку волк — М. Г.) — это не только спорная пословица. Конфликт имеет значение и подтверждает себя в качестве реального общественного конфликта только в той мере, в какой действующие лица, каждый со своей стороны, стремятся управлять областью своего взаимодействия. Рабочее движение не противопоставляло капитализму совершенно другое общество и другую культуру. Напротив, оно стремилось к коллективному присвоению сил производства и самой идеи прогресса. Хозяева и рабочие боролись между собой за управление индустриализацией, каковая одновременно рассматривалась и как экономическая действительность, и как культурный проект.

Другая тенденция общественной мысли состоит, наоборот, в утверждении единства общества. Это последнее представляется тогда [:71] в качестве некоего персонажа, отца семейства или руководителя предприятия, который ставит себе цели и выбирает средства, который регулирует отношения между членами своей группы и обеспечивает интеграцию последней и сохранение ее ценностей. Таково в самом деле ключевое слово этой социологии общественного порядка. Она утверждает, что ценности представляют собой общие культурные ориентации общества и что они управляют коллективной жизнью, превращаясь в социальные нормы, которые в свою очередь преобразуются в организационные формы и роли. Нет надобности далее вспоминать эту концепцию, которая преобладала в университетской социологии, по крайней мере до тех глубоких и длительных потрясений, которые были вызваны студенческими движениями и стали еще обширнее в результате морального кризиса западных обществ, связанного с войной во Вьетнаме и с дезорганизацией денежной системы и международной экономики. Этот образ общества столь же неприемлем, как и упомянутый выше. Насколько верно, что нет значимого конфликта без согласия существующих партий в отношении его ставки, настолько же ложно, что взаимодействующие лица ссылаются на одни и те же нормы и ценности.

Как же выйти из этого двойного тупика? Сначала надо рассеять неясность, затем разделить два неосновательно объединенных термина. Неясность, очевидно, относится к природе принципа единства, который проще можно бы было назвать культурой. Если под культурой понимают совокупность идеологических положений, вдолбленных населению с целью гарантировать порядок и узаконить установленные привилегии, то ясно, что речь здесь не идет о ставке общественных конфликтов, а только об инструменте в руках общественной власти. Когда функционалистская социология упоминает о ценностях как принципах социальной интеграции, она справедливо подвергается политической критике, упрекающей ее в единении с точкой зрения руководителей. Нужно хорошо отделить друг от друга единство системы исторического действия, о которой я говорю, и эти размышления, имеющие цель легитимации установленного порядка. Такое отделение поистине возможно, только если отличают культурные ориентации, составляющие систему исторического действия, от социальных норм, которые служат инструментами воспроизводства и легитимации установленного порядка.

Нужно разбить эту простую фразу: «Культурные ценности превращаются в социальные нормы применительно к особым областям общественной жизни». Не существует непрерывности между [:72] ценностями и нормами, или, точнее, между культурными ориентациями и идеологиями. Ибо между ценностями и нормами втискиваются, как клин, отношения господства и, значит, общественные движения. Культурные ориентации представляют ставку отношений господства; социальные нормы обнаруживают влияние правящего класса на культурные ориентации и вследствие этого оспариваются народными классами, которые оправдывают их борьбу ссылкой на культурные ориентации общества. Таким образом, понятие ценности выполняет функцию маскировки разрыва между культурными ставками и общественными интересами, маскировки классовых конфликтов. Хорошо, что идеологическая критика делает явной роль понятия, по-видимому, чуждого социальным конфликтам. Но эта критика была бы недостаточна, если бы она не привела к обнаружению по ту сторону ценностей легитимации — культурных ориентации, безусловно связанных с историчностью общества. Последние находятся на самом глубоком уровне общественного действия, который можно назвать производительными силами при условии уточнения, что речь идет здесь не о материальных силах, а о культурном действии. Всякое общество замкнуто между культурными ориентациями и ценностями, между инструментами производства обществом самого себя и идеологическими инструментами воспроизводства неравенств и привилегий.

6. Рассматривать общество как дискурс правящего класса

Не бывает правящего класса, который бы не имел возможности мобилизовать для защиты своих интересов и воспроизводства привилегий политические институты, государственный аппарат и культурные организации. Его идеология не вступает непосредственно в столкновение с идеологией народного класса: она скрыта за абстрактными принципами или за так называемыми техническими требованиями. В силу этого необходимо, чтобы критика выступила против этого идеологического господства и его ложных видимостей.

Но признание такого господства далеко не означает, что вся совокупность категорий общественной практики представляет собой связное осуществление господствующей идеологии. Подобное утверждение непримиримо с признанием классовых отношений и борьбы. Ибо как можно одновременно говорить о единстве и интеграции некоего социального порядка, доминируемого положительностью власти или идеологии, и утверждать, что общество [:73] пронизано глубокими социальными конфликтами? Утверждение, напротив, центральной значимости классовых отношений толкает к признанию существования в социальной организации конкретных знаков конфликта и некоторой способности действия народных сил через политические институты. Как можно было бы говорить о рабочем классе и о капиталистической эксплуатации в индустриальном обществе, если бы рабочее движение не могло сформироваться, если бы рабочие были целиком «отчуждены», если бы профсоюзы только и делали, что принимали логику господствующей системы, если бы политическая и юридическая системы отбрасывали постоянно и безусловно требования профсоюзов и отказывали им во влиянии на права труда?

Странно и даже парадоксально, что образ общества, сведенного к воспроизводству власти определенного класса, так часто получал выражение в ходе последних лет именно в обществах, где институционализация конфликтов самая развитая и где наиболее широко распространено политическое, социальное и идеологическое признание этих конфликтов. Было бы понятно стремление показать, что все категории социальной практики вписываются в унифицированный проект господства, если бы речь шла об автократическом, деспотическом или тоталитарном обществе. Вдобавок, я повторяю, такой проект не мог бы быть отождествлен с классовым господством, так как он был бы уловим непосредственно только на политическом и идеологическом уровнях.

Представление об обществе как идеологическом дискурсе правящего класса является плохим компромиссом между двумя логичными и противоположными интеллектуальными позициями. Первая из них принимает, что организация и изменение общества направляются интересами правящего класса и, еще точнее, законами капиталистической экономики. Другая исходит из представления об обществе как борьбе между классовыми силами за контроль над историчностью, то есть над общими культурными ориентациями общества.

Первая из названных позиций, очень ясная, исходит из существования системы, определенной посредством капиталистической эксплуатации, но в социальном плане обозначаемой ссылкой на внутреннюю логику господствующей системы. Эта концепция сталкивается с двумя возражениями. Первая напоминает, что если действительно существует внутренняя логика классового экономического господства, ничто не вынуждает утверждать, что эта логика [:74] целиком управляет функционированием общества. Признать существование капиталистической власти — не предполагает ipso facto (тем самым — М. Г.) утверждать, что она является тотальной, что государство является только агентом господствующего класса, что трудящиеся не могут организовывать общественные движения, способные перевернуть или ограничить эту власть. Если верно, что господствующий класс всегда стремится противопоставить порядок, с которым он себя отождествляет, и отклонение от нормы, в каковом он обвиняет всех тех, кто ему противостоит, еще более верно, что общество должно анализироваться как столкновение классовых проектов, борющихся за управление историчностью. Утверждать, что общество является только системой господства, значит отрицать существование и даже возможность общественных движений. Такой может быть только идеология правящей элиты, озабоченной то ли поддержанием своего господства, то ли достижением власти с опорой скорее на кризис предшествующей системы, чем на сопротивление угнетенных классов.

Второе возражение отбрасывает идею о столь же полной независимости экономической сферы, тогда как исторически экономические и политические факты связаны. Говорящие о «государственном монополистическом капитализме» сами признают невозможность определить власть чисто экономически, так как государство там играет существенную роль. Эти возражения так сильны, что сегодня очень немногие защищают идею чисто экономической логики господства, не зависящей от влияния политической власти и от идеологической манипуляции (пропаганда, реклама, культурная обработка). Но как не видеть, что чем больше продвигаются в этом направлении, тем больше правящий класс предстает как действующее лицо, а не в качестве простого носителя законов экономической системы?

В случае центральных капиталистических обществ представление об обществе как идеологическом дискурсе так противоречит наблюдаемым фактам, что нужно искать скрытые причины его влияния. Оно в действительности только следствие утопии правящего класса, отождествляющего свои интересы с социальной эволюцией в целом в тот период, когда соответствующая новым формам классового господства социальная борьба не была еще развита. Ценность такого отождествления социальной организации с господствующей идеологией состоит в обнаружении классовой природы последней и, в особенности, в разоблачении ее излюбленной маски [:75] «конца идеологий». Исторически роль этой идеологической критики после двух десятилетий триумфа идеологии господствующего класса была очень позитивна. Но если необходимо критиковать эту идеологию, то столь же необходимо не становиться на ее почву, не сводить, следовательно, социальную и культурную организацию к некоему дискурсу. Нужно, напротив, заново открыть, прямо или косвенно, присутствие общественных конфликтов.

На своей начальной стадии американская индустриальная социология, мыслившая, как правило, в консервативной перспективе, дала очень хороший пример идеологической критики, показав, что поведение рабочих не соответствовало тэйлоровским представлениям о нем, так как рабочие отвечали на финансовые стимулы замедлением, а не ускорением работы. Этот тип анализа можно с пользой применить к школе, чтобы понять школьное запустение, и к другим областям общественной жизни. Возмущения, отказы, увольнения, бегства, молчания, агрессии, нарушения или злоупотребления социальными или культурными средствами являются проявлениями оппозиционных сил в той же степени, что и конфликты, идеологии, переговоры. В течение какого-то непродолжительного времени было полезно просто ставить под сомнение воздействие правящего класса и правящих элит на общественную практику в целом. Но очень скоро стало ясно, что подобная критика рискует оказаться пленницей тех же иллюзий, с которыми она сражается. Неправда, что общество является одномерным и интеграционным, что оно может быть оспариваемо только извне или с позиций самой дальней периферии. Как общественные движения в индустриализованных странах, так и выступления против международной организации капиталистической экономики показали хрупкость, противоречия и конфликты, присущие этому господствующему порядку, который считал себя таким сильным, таким независимым, был таким уверенным в воспроизводстве своих прибылей и привилегий.

Социология действия противоположна отмеченному подходу. Конечно, механизмы воспроизводства социального господства существуют. Но во-первых, воспроизводимое никогда не может быть целиком сведено к классовому господству. Скорее при этом происходит деградация власти класса и его привилегий, более или менее прямо опирающихся на антинародное государство. И во-вторых, это воспроизводство охватывает полностью производство отношений и классовых конфликтов только в особых случаях. С одной стороны, это тоталитаризм, с другой, консервативный декаданс. Ничто не [:76] позволяет утверждать, что большие капиталистические страны целиком находятся в настоящее время в той или в другой из названных ситуаций.

7. Рассматривать социальные классы в качестве персонажей

Социальные классы — это не просто группы, обладающие неравными ресурсами или возможностями. Правящий класс руководит историчностью, то есть совокупностью средств, с помощью которых общество не воспроизводится, а производит свое собственное существование и его смысл. Рассматриваемые социологией общества обладают способностью занять дистанцию в отношении самих себя с помощью сознания, инвестиций и представления о своей собственной творческой способности. Но было бы натяжкой говорить лишь об обществе, воздействующем на самого себя. Подобное воздействие предполагает деление общества, оно может быть осуществлено только частью общества, влияющей на целое. Воспроизводящее себя общество может быть неразделенной общностью; общество, наделенное историчностью, способностью к самоизменению, обязательно разделено на классы: высший класс управляет накоплением, а народный класс испытывает на себе тяготы накопления.

Но понятие класса имеет также более своеобразное историческое значение. Оно появилось в современной общественной мысли, и особенно в Шотландии, в XVIII веке, развилось в Европе эпохи капиталистической индустриализации и теперь распространяется во всех регионах мира, где реализуются новые формы индустриализации, управляемой национальной или иностранной буржуазией. Откуда такой исторический феномен? Он объясняется слиянием трех родов фактов в период капиталистической индустриализации.

К ним относятся, во-первых, сами классовые отношения, какими они существуют в других формах как до индустриального общества, так и после него.

Во-вторых, сюда относится формирование во время индустриальной эпохи метасоциального уровня «экономической» природы. Экономические факты и отношения определяют социальные явления, тогда как в доиндустриальном капитализме метасоциальный уровень имел «политическую» природу. В этих торговых обществах, как и повсюду, классовые отношения имеют экономическое измерение, но классы определяются также политикой, в которую вписываются их отношения. Так что классы являются одновременно и агентами [:77] гражданской или политической борьбы, и экономических условий. Такая дуальность классовой природы существует повсюду, кроме индустриальных обществ, где поле классовых отношений само становится экономическим.

В-третьих, и это последнее, индустриализация Западной Европы, и в особенности Великобритании, осуществлялась национальной буржуазией, классом, который, таким образом, мог одновременно представать и одним из агентов классовых отношений, и элитой, управляющей процессами исторического изменения. Классовая борьба в собственном смысле слова оказалась слита с борьбой за руководство государством. Исторически обусловленное соединение названных трех значений понятия «класса» придало классам роль центральных персонажей истории, признанных таковыми прежде всего «буржуазными» историками вроде Гизо и Токвиля.

Парадокс настоящей ситуации заключается в том, что прогресс в воздействии общества на самого себя не перестает увеличивать область классовых отношений и, стало быть, значимость этого понятия, но при этом сами классы все более и более перестают быть центральными персонажами истории. Однако парадоксом это является только по-видимости. Исчезновение метасоциальных уровней, которые растягивают до бесконечности область классовых конфликтов, ведет также к исчезновению второго из трех указанных выше составляющих образа классов, присущего индустриальным обществам.

С другой стороны, распространение по планете индустриальной цивилизации разнообразит природу правящих элит. Происходит это особенно вследствие умножения обществ, где эти элиты являются государственными и небуржуазными, что ведет к запрету априорного отождествления правящего класса и правящей элиты.

Одна из самых настоятельных задач социологии действия состоит в обнаружении классовых отношений даже там, где более не доминируют классы — персонажи. Буржуазия и пролетариат не являются теперь повсюду героями индустриализации. Сегодня общественные классы не предстают в виде исторически узнаваемых и называемых фигур, они могут быть определены только с помощью классовых отношений, хорошо скрытых за властью государств и партий.

8. Смешивать структуру и изменение в философии эволюции

Не существует никакой непосредственной разницы между объяснениями социальных фактов посредством указания на их место [:78] в рисунке Провидения или соответственно смыслу Истории. В последнем случае, конечно, метасоциальный уровень, с которым соотносятся социальные факты, не неподвижен, а находится в движении. Но обе концепции единогласно утверждают, что социальные факты, то есть социальные отношения, не несут в себе собственного смысла: последний исходит от высшего уровня. Когда это смысл осознается как движение от простого к сложному, от определенного к приобретенному, от воспроизводства к изменению, тогда социальные факты должны истолковываться соответственно их месту в этом процессе растущей дифференциации и секуляризации. При этом не оказывается никакого различия между понятиями, служащими для анализа социальной структуры, и теми, которые используются для познания изменений. Самым простым примером служит понятие модернизации: в современном обществе роли сильно дифференцированы, торжествует инструментальная рациональность и т. д. Анализ «современного» общества требует понятий, которые привлекают всегда противоположный образ «традиционного» общества. Мысль Толкотта Парсонса, долгое время пользовавшаяся столь значительным влиянием, дает хороший пример этого эволюционизма, тесно связанного с функционалистским анализом социальной организации.

Общество, каким его изображает этот тип социальной философии, не определяется через свое собственное действие, свои общественные отношения и формы общественного контроля. Более фундаментально оно определяется характеристиками современности или традиционализма, то есть местом, занимаемым им на иерархической лестнице, ведущей от общности (Gemeinschaft) к обществу (Gesellschaft), от механической солидарности к солидарности органической и т. д.

На более конкретном уровне действие крупных агентов истории также объяснялось в исторических терминах. Речь при этом всегда шла о создании общества завтрашнего дня, которое истолковывалось не как другое, а как более передовое. Буржуазия считала своей задачей сменить аристократию, а относительно пролетариата было заявлено о его историческом долге сменить буржуазию.

В тот момент, когда начинают объяснять социальную действительность только общественными отношениями, отношениями между действующими лицами, значение которых определяется в зависимости от способа воздействия общества на самого себя, социология перестает отождествляться с эволюционистской философией истории. Существуют, с одной стороны, формы производства обществом самого себя, то есть историчность, с другой, формы перехода от одного [:79] типа общества (я предпочитаю говорить не о типе общества, а о системе исторического действия) к другому. Речь вовсе не идет о полной ликвидации всякого интереса к социальной эволюции, а о различении прежде всего анализа систем общественных отношений и анализа способов перехода от одного состояния общества к другому. Структура и генезис должны быть разделены между собой.

Такое разделение стало возможно начиная с того момента, как появился тип индустриального общества, сильно отличающийся от британской модели. Французский или немецкий опыты, несмотря на их важные отличия, еще принадлежат к той же английской модели. Напротив, Советская революция изобрела совершенно иной путь индустриализации. С тех пор «пути» умножились до такой степени, что никто уже не может удовлетвориться поверхностной теорией конвергенции, как если бы разные дороги все вели в Рим, то есть к некоему общему типу социальной организации.

Значит, нужно одновременно говорить об индустриальном обществе и о капиталистическом, социалистическом — или других путях индустриализации. Давно пора разоблачить эти коллективные персонажи истории, громоздкое присутствие которых нам навязало прошлое столетие. Сейчас говорят только о цивилизациях и способах производства. Вопреки всякой очевидности, считают еще себя вынужденными называть наши общества «капиталистическими», тогда как они должны бы скорее называться индустриальными. Социология вообще не может существовать, если не освободиться от этих персонажей, определяемых в зависимости от смысла Истории.

Нужно совершенно разделить между собой тип общества, индустриальное общество, и способ развития — индустриализацию, — каковой на Западе был повсеместно капиталистическим. Индустриальное общество определяется не своей техникой, а классовыми отношениями, способностью некоего социального слоя менять организацию труда и присваивать проистекающую из нее прибыль. Это происходит одинаково хорошо в СССР, как и в Соединенных Штатах. Зато общества, индустриализацию которых осуществляет национальная буржуазия, национальное государство, революционная партия или иностранная буржуазия, глубоко между собой отличаются.

Таким образом, положение рабочего в индустриальном обществе имеет два очень разных аспекта. Первый из них определен организацией труда, второй — местом в отношении к правящей элите. Параллельно, если говорить о капиталистическом обществе, нельзя полностью смешивать индустриализаторов, осуществляющих [:80] классовое господство, и собственно капиталистов, которые действуют скорее в соответствии с рыночной экономией, чем индустриальной.

Социологии чужды и даже противоположны все подходы, в основе которых лежит отказ от анализа отношений между действующими лицами общества. Это относится одновременно к подходам, сводящим смысл действия к сознанию действующего лица, и к тем, которые объясняют его «ситуацией» последнего. Социология все потеряет, если даст основания думать, что она многообразна, лишена общих для всех своих сторонников принципов. Напротив, нужно, чтобы она отчетливо заявила о себе как «реляционистском» анализе, равно далеком и от субъективизма, и от объективизма.

В этих пределах центром социологического анализа оказывается социология действия. Именно отправляясь от нее, могут быть исследованы другие области и прояснена изнанка общества, то есть порядок, скрывающий собой, в силу демонстрируемой им власти, общественные действия и отношения. Такова единственная граница, которую должна осознавать социология действия. Насколько нужно освободиться от чуждой для социологии противоположности между объективными причинами и интенцией или волей субъекта, настолько же нужно признать, что в обществе постоянно взаимодополняются, противопоставляются, смешиваются система отношений между действующими лицами и система приведения их в порядок. Нет общества, которое нельзя бы было анализировать в качестве системы общественных отношений, но нет также общества, которое бы не налагало на них политического и идеологического порядка. [:62] Социология, как и само общество, живет в постоянном напряжении между полюсом движения и полюсом порядка. Первый является одновременно местом культурных инноваций и социальных конфликтов, второй включает в себя феномены политической власти и идеологических категорий.

Надо остерегаться и их разделения, и их смешения. Ибо если бы социология движения игнорировала принудительную силу порядка, то она уступила бы чисто либеральной иллюзии, начала бы представлять общество как рынок и стала бы идеологией господствующих групп, которые всегда склонны призывать к свободе взаимодействий в той мере, в какой они чувствуют свою силу.

Наоборот, если бы чистая социология порядка забыла, что порядок сам является результатом конфликтов и взаимодействий, то она была бы приведена к необходимости анализировать общество с помощью несоциального принципа — деспотизма, рациональности или комбинации обоих. Это могло бы питать лишь политическую идеологию в ущерб социологии. Из сказанного проистекают последующие полемические размышления, направленные против подходов, противоречащих принципам социологии действия.

1. Оценивать ситуацию или социальное поведение с точки зрения несоциального принципа

Самое старое правило социологической мысли, которое с силой подчеркивал Дюркгейм, состоит в том, что социальное можно объяснять только социальным. Его, однако, трудно соблюдать, так как социолог может быть увлечен, например, моральным протестом. Под впечатлением усталости рабочих можно ограничиться только разоблачением бесчеловечности конвейерного труда. Можно также утверждать, что города с высокой плотностью пешеходов или автомобилей не являются «естественной» средой для человека. Подобные утверждения лишены всякого социологического смысла, так как они мешают раскрывать те социальные отношения, которые привели к ситуации, вызывающей возмущение. Подобный отказ от анализа социальных отношений очень силен в тех исторических ситуациях, где мало организованы самые фундаментальные социальные конфликты, а именно, классовые. Это происходит всегда, когда формируется новый тип общества. Правящий класс стремится в таком случае спрятаться позади «естественной» эволюции вещей и [:63] противопоставить свою собственную волю к модернизации разного рода протестам против прогресса. Со своей стороны, те социальные слои, которые находятся в положении угнетенных классов, противопоставляют свои принципы и ценности тому управлению обществом, которое они еще не в состоянии атаковать.

Сегодня социолог, по крайней мере в индустриализованных странах, оказывается под влиянием этих противоположных и взаимосвязанных тенденций. В течение двух десятилетий он испытал влияние идеологии нового правящего класса, который говорил только об адаптации к изменениям, о модернизации, об исчезновении идеологических и социальных столкновений. Но недавно он оказался увлечен утопиями, оспаривающими этот заинтересованный оптимизм, и испытал влияние протестов против разрушительного прогресса, выступавших от имени Человека или Природы. Настоящая задача социологии, соответствующая открытию заново ее постоянного объекта, заключается в поиске новых отношений и новых социальных конфликтов, которые формируются в глубоко изменившемся культурном поле. Нужно отказаться и от интеграции в несоциально определенную современность, и от глобальной критики ее, проводимой от имени несоциального принципа.

Мы выходим из долгого периода, во время которого социология могла быть только отброшена или деформирована. Настал момент вернуть ей ее место и научиться говорить о нашем обществе социологически. Ибо наивная вера в модернизацию, изобилие или научную и техническую революцию стала уже невозможной, тогда как одновременно между нациями и внутри них множатся социальные и политические конфликты.

2. Сводить социальное отношение к взаимодействию

Предметом социологии является объяснение поведения действующих лиц посредством социальных отношений, в которых они оказываются. Типы поведения не могут быть объяснены обращением к сознанию самих действующих лиц, так как невозможно преодолеть различие представлений, которые действующие лица имеют о своих взаимодействиях.

Как, в самом деле, выбрать между представлениями предпринимателя и рабочего относительно трудового конфликта? Изучать нужно отношение, а не действующее лицо. Но нет ничего более далекого от этой дефиниции, чем сведение социологии к изучению [:64] взаимодействия. Ибо последнее ставит на первый план действующие лица, чтобы затем перейти к рассмотрению их поведения в отношении друг друга. Социология никогда не недооценивает изучение взаимодействий, но она не может его отделить от познания области отношений. Действующие лица общества не похожи на покупателей и продавцов, связанных между собой простыми отношениями обмена, сводимых к игре с нулевым итогом.

Самая классическая социология справедливо показала, что роли определялись типом организации. Область взаимодействия оказывается тогда зависимой от воздействия общества на самого себя и, следовательно, всякое отношение означает связь неравных действующих лиц в силу того, что они прямо или косвенно связаны, один с руководством указанным воздействием, а другой — с подчинением ему.

Всякое социальное отношение включает властное измерение. Не существует чисто горизонтального социального отношения. Внутри организации, если взять самый простой уровень, роли рабочего и мастера включают систему властной иерархии, которая установлена не заинтересованными лицами, а продиктована им решением предпринимателя или выработана в результате коллективных переговоров.

На втором уровне, относящемся к политическим институтам, значимость действующих лиц определяется их влиянием на решения, признаваемые легитимными. Их позиция также определена теми юридическими правилами — законодательными или, в особенности, конституционными — которые отсылают к социальному режиму, например, к праву собственности. Неравенство действующих лиц зависит от их связи с принципами и интересами, на которых основываются правила политической игры.

Наконец, на самом высоком уровне, отношения между классами являются не просто конфликтными, ибо борьба между классами идет за контроль над неким культурным полем, за управление средствами, с помощью которых общество само «себя производит». Это одновременно экономическое накопление, способ познания и представление о способности общества воздействовать на самого себя, что я называю этической моделью.

Классовая противоположность неотделима от воздействия общества на самого себя, от его «историчности». Высший класс идентифицирует себя с историчностью и, наоборот, идентифицирует ее со своими собственными интересами. А подчиненный класс протестует против такой идентификации, борется за коллективное присвоение средств воздействия общества на самого себя. [:65]

Трудно принять эту концепцию социальных отношений, так как мы постоянно находимся под воздействием нашего жизненного опыта. Наши отношения устанавливаются в «ситуации». Правила, нормы, социальная организация, как театральные декорации, кажутся уже существующими к тому моменту, когда действующие лица выходят на сцену. Но такое восприятие нужно совершенно перевернуть, чтобы начать социологический анализ. Ибо если ситуации предшествуют отношениям, то откуда они берутся, если не от «скрытого Бога», метасоциального принципа или естественных законов, что является только другим способом ограничивать познание? Социологический «реализм» только иллюзия. Общества, быстро изменяющиеся, не могут уступить этой иллюзии. Правило не предшествует акту. Оно одновременно производится, изменяется и оспаривается в каждом акте. Порядок не является ни неприкосновенным, ни последовательным. Он представляет собой только частичное оформление социальных отношений, культурных трансформаций и конфликтов в области власти, влияния и авторитета. В связи с этим уясняется значение общественных движений, которые заставляют проявиться самые глубокие общественные отношения и обнаруживают, что институты и формы общественной организации произведены общественными отношениями, а не представляют «состояние» общества, детерминирующее общественные отношения.

3. Разделять систему и действующие лица

Всякий социолог знает, что смысл поведения никогда не может быть смешан с сознанием действующих лиц. Когда социологию определяют как исследование систем общественных отношений, то кажется, что это является другой формой утверждения о необходимости отделять друг от друга системы и действующие лица. Такое отделение, действительно, обязательно, но в особом смысле. Система общественных отношений сконструирована социологическим анализом и не соответствует прямо никакому исторически определенному «случаю». Действующее лицо, между тем, это всегда персонаж, и его действия всегда события, что вынуждает мобилизовать для их понимания множество ситуаций, а значит, и общественных отношений. Легко согласятся также, что социологическое объяснение не может прибегать к идее «человеческой природы», неприкосновенных ценностей и принципов, тогда как действующее лицо не перестает объяснять таким образом свое собственное поведение, [:66] говоря о Красоте или Добре, Правах Человека или о цивилизации разума эпохи Ренессанса, или о немецкой цивилизации.

Но нельзя остановиться на этом призыве к самым элементарным принципам всякого социологического анализа. Вопрос стоит о природе объяснения форм социального поведения. Прежде всего надо отказаться от соблазна объяснять поведение ситуациями из-за смутности такого выражения. Непонятно, как можно было бы объяснять поведение уровнем заработной платы, типом жилища или состоянием техники. Очевидно, нужно сначала превратить эти «ситуации» в общественные отношения и, прежде всего, в уровни участия.

Между тем, существует более разработанная форма объяснения поведения ситуацией. Не связана ли она с возможностью проследить общество в эволюции, ведущей от простого к сложному, от недифференцированного к дифференцированному, от медленного и прерывистого изменения к скорым и непрерывным трансформациям, от слабой плотности обменов к сильной. Интеграция и отклонение, консенсус и конфликт могли бы также быть объяснены свойствами организации и даже, если употребить термин Дюркгейма, социальной морфологией.

Но можно признать такую эволюцию и интерпретировать ее совершенно другим образом. То, что сначала представлялось «естественным» разнообразием, на деле является расширением воздействия общества на самого себя. Если смотреть глубже, то сложное общество больше «производится» и, стало быть, меньше воспроизводится, чем менее сложное общество. В сложном обществе не перестает расширяться область общественных отношений и конфликтов. Вследствие этого, остаешься в сфере общественных отношений в момент, когда казалось, что выходишь из них.

Такое видение общества как ставки конфликтов формируется начиная с момента, когда само общество берет на себя ответственность за всю совокупность своего опыта, вместо того чтобы ограничивать область социального действия узкой полосой, зажатой между метасоциальным уровнем и структурами порядка в обществе и вокруг него. В досоциологических образах общества господствовала дуалистическая концепция: носитель смысла находился над обществом, последнее было областью грехопадения, инерции, частного интереса и произвола. Тогда как нужно бы поставить конфликт в центр анализа общества, в досоциологический период туда помещали противоречия между практическим разумом и ценностями, между смыслом и его отсутствием, между производительными силами и [:67] производственными отношениями. Это всегда принуждало отдавать главную и в сущности необъяснимую роль центральному действующему лицу, способному преодолеть противоречие, выступающему носителем смысла и сражающемуся против бессмыслицы, представляющему универсальное. Таким действующим лицом почти всегда являлось государство.

Совсем не случайно социология развивается в то же время, что и общественные движения, которые требуют права самим быть носителем собственного смысла, вместо того чтобы выступать лишь слугами Партии или интеллектуалов, или еще выше — государства.

Общества способны изучать себя социологически только начиная с момента, когда они не признают более существования метасоциального уровня — божественного Провидения, принципов политического порядка, экономических законов и оказываются пронизаны сразу и созданием новой культуры, и конфликтами, связанными с возможностями ее общественного контроля.

4. Спрашивать себя о степени значения той или иной категории социальных фактов (экономических, политических, идеологических)

Трудно обнаружить основания, в соответствии с которыми социальная мысль начала употреблять такие категории, говорить, в особенности, об экономических, политических или, что еще более странно, о социальных «факторах». Не являются ли социальными экономические, политические или культурные факты? И каковы границы этой, сведенной к «социальному» области? Подобная классификация соответствует только крупным делениям правительственной деятельности: современные государства имеют министерства экономики, социального обеспечения и т. д.

Подобные наблюдения с точки зрения здравого смысла показывают лишь произвольный характер употребляемых категорий. Например, то, что называют политикой, составлено из двух, по крайней мере, очень разных частей: с одной стороны, это обязательное для всех членов территориального коллектива представление интересов в ходе формирования решений, с другой, это область государства, власти, которая управляет, заключает мир, ведет войну, осуществляет изменения. Точно так же, когда говорят об экономике, то имеют в виду либо мобилизацию материальных ресурсов в связи с некоторыми [:68] политическими целями, в свою очередь продиктованными культурными ценностями, либо, напротив, общественные формы коллективного труда и потребления его продукта, которые рассматриваются как сам базис общества. Каждый из вышеназванных терминов обладает, следовательно, двумя, по крайней мере, главными значениями.

В духе такой путаницы случаются отсылки к иерархии потребностей, начинающейся с материальных требований выживания и доходящей до самых «сумасбродных» и роскошных форм культуры. Primum vivere… (Во-первых жить — М. Г.) Такая позиция разделяет общий взгляд на историческую эволюцию, согласно которой «первобытные» могли бы удовлетворять лишь самые элементарные потребности, тогда как прогресс техники и ресурсов способствовал распространению «цивилизации». Осторожность и приличие требуют не останавливаться дольше на этом типе аргументации, столь же смешном, сколь и невыносимом.

Историки школы «Анналов» более мудро противопоставили различные значения времени. «Продолжительное время» — это время отношений человека и природы, «краткое время» — это время политических событий. Такое представление скрывает простую идею: иерархия значений времени и факторов вела бы от того, что является наиболее «природным», наиболее внешним в человеческом действии, к тому, что наиболее полно определимо в терминах взаимодействия и, стало быть, наиболее изменчиво. Это довольно хорошо соответствует мнению, которое имело о себе самом индустриальное общество, убежденное в том, что именно материальный труд является существенным и что политические действия, как и культурные «творения», определяются состоянием труда. Но трудно заставить современников Гитлера, Сталина, Мао и даже Кастро, Насера или Бумедьена согласиться с тем, что политические события являются лишь короткими волнами, порожденными глубоким волнением экономических ситуаций. На самом деле кажется, что экономическая и социальная политика многих стран скорее определяет состояние сил производства, чем определяется ими. Говоря более обобщенно, нужно отказаться от наложения деятельности более «искусственной» на деятельность, которая была бы более «натуральной». Ибо виды последней так же культурно и социально детерминированы, как идеологии или произведения искусства. Антропология должна бы нас здесь защитить от оправдательных рассуждений, с помощью которых индустриальные общества описывали их собственный опыт. [:69]

Эти замечания достаточны, чтобы показать, что экономические, политические, культурные категории не имеют никакого ясно уловимого очертания. Самое краткое рассмотрение ведет либо к растворению подобных категорий, либо к их обоснованию с помощью исторически определенной идеологии.

Сказанное подводит к тому, что указанные категории социальных фактов являются в действительности только «метасоциальными» категориями, образами высшего порядка, управляющими социальными фактами. Чем слабее способность общества воздействовать на самого себя, тем более метасоциальный уровень кажется удаленным от общества и тем более он оказывается хранителем «смысла» человеческого поведения. Прогресс историчности, способности общества производить самого себя, и, значит, расширение области действий, признанных социальными, влечет за собой развитие секуляризации и ослабление метасоциальных гарантов общественного порядка. Культура, политика, экономика — будучи противопоставлены обществу — являются лишь главными и последовательными формами метасоциального порядка.

В обществах, которые могли воздействовать только на производство потребительских благ, историчность проявлялась почти как идентичный двойник человеческой деятельности, но двойник, помещенный в область трансцендентного. Такой метасоциальный порядок мог быть назван культурным или, конкретнее, религиозным. Общества, называемые торговыми, которые влияют на распределение благ, представляют себе метасоциальный порядок в виде гаранта обменов, этих двигателей изменения. Это политический порядок законодательных правил, придуманный и систематизированный под влиянием принципов политического права. Индустриальное общество, способное воздействовать не только на производство потребительских благ и их распределение, но и на организацию труда, рассматривает экономические факты в качестве силы, руководящей общественным порядком.

С тех пор как применение науки и технологическое творчество позволили воздействовать не только на потребление, распределение и организацию труда, но и на цели производства и на культурные типы поведения, отделение социального и метасоциального потеряло всякий смысл. Бесполезно стало спорить об относительном значении экономических факторов и социальных факторов, ибо между этими областями не может более существовать никакой границы. Не стала ли политикой экономика, особенно в индустриальную эпоху? [:70]

Итак, категории социальных фактов являются только остатками метасоциальных уровней, призванных прошлыми обществами для представления себе реальности и границ их воздействия на самих себя. Социология не может более использовать эти категории. Она должна, напротив, постоянно их разрушать и заменять результатами своей собственной деятельности, то есть категориями общественных отношений.

5. Говорить о ценностях

Самая общая проблема социологического анализа заключается в понимании общества одновременно в его единстве и разделенности. Некоторые хотели бы видеть только разделенность, как если бы общество было полем битвы или рынком, где действующие лица преследуют индивидуальные цели выживания, обогащения или победы. Но такой образ не объясняет происхождение того, что часто называют «нормами», как это уже заметил в конце прошлого века Дюркгейм. Самые важные социальные конфликты никоим образом не могут сводиться к «разделу пирога». Последнее выражение я употребляю только для того, чтобы показать, до какой степени чисто конфликтная концепция общества была бы на деле консервативной. Революционная мысль хочет одновременно разрушить один порядок и основать другой или освободить всех людей. Она, разумеется, не ограничивается защитой одной стороны, но узаконивает свое действие с помощью общих принципов. Таким же образом правящий класс берет или хочет взять на себя ответственность за все общество, в особенности за техническую или экономическую рациональность.

Homo homini lupus (человек человеку волк — М. Г.) — это не только спорная пословица. Конфликт имеет значение и подтверждает себя в качестве реального общественного конфликта только в той мере, в какой действующие лица, каждый со своей стороны, стремятся управлять областью своего взаимодействия. Рабочее движение не противопоставляло капитализму совершенно другое общество и другую культуру. Напротив, оно стремилось к коллективному присвоению сил производства и самой идеи прогресса. Хозяева и рабочие боролись между собой за управление индустриализацией, каковая одновременно рассматривалась и как экономическая действительность, и как культурный проект.

Другая тенденция общественной мысли состоит, наоборот, в утверждении единства общества. Это последнее представляется тогда [:71] в качестве некоего персонажа, отца семейства или руководителя предприятия, который ставит себе цели и выбирает средства, который регулирует отношения между членами своей группы и обеспечивает интеграцию последней и сохранение ее ценностей. Таково в самом деле ключевое слово этой социологии общественного порядка. Она утверждает, что ценности представляют собой общие культурные ориентации общества и что они управляют коллективной жизнью, превращаясь в социальные нормы, которые в свою очередь преобразуются в организационные формы и роли. Нет надобности далее вспоминать эту концепцию, которая преобладала в университетской социологии, по крайней мере до тех глубоких и длительных потрясений, которые были вызваны студенческими движениями и стали еще обширнее в результате морального кризиса западных обществ, связанного с войной во Вьетнаме и с дезорганизацией денежной системы и международной экономики. Этот образ общества столь же неприемлем, как и упомянутый выше. Насколько верно, что нет значимого конфликта без согласия существующих партий в отношении его ставки, настолько же ложно, что взаимодействующие лица ссылаются на одни и те же нормы и ценности.

Как же выйти из этого двойного тупика? Сначала надо рассеять неясность, затем разделить два неосновательно объединенных термина. Неясность, очевидно, относится к природе принципа единства, который проще можно бы было назвать культурой. Если под культурой понимают совокупность идеологических положений, вдолбленных населению с целью гарантировать порядок и узаконить установленные привилегии, то ясно, что речь здесь не идет о ставке общественных конфликтов, а только об инструменте в руках общественной власти. Когда функционалистская социология упоминает о ценностях как принципах социальной интеграции, она справедливо подвергается политической критике, упрекающей ее в единении с точкой зрения руководителей. Нужно хорошо отделить друг от друга единство системы исторического действия, о которой я говорю, и эти размышления, имеющие цель легитимации установленного порядка. Такое отделение поистине возможно, только если отличают культурные ориентации, составляющие систему исторического действия, от социальных норм, которые служат инструментами воспроизводства и легитимации установленного порядка.

Нужно разбить эту простую фразу: «Культурные ценности превращаются в социальные нормы применительно к особым областям общественной жизни». Не существует непрерывности между [:72] ценностями и нормами, или, точнее, между культурными ориентациями и идеологиями. Ибо между ценностями и нормами втискиваются, как клин, отношения господства и, значит, общественные движения. Культурные ориентации представляют ставку отношений господства; социальные нормы обнаруживают влияние правящего класса на культурные ориентации и вследствие этого оспариваются народными классами, которые оправдывают их борьбу ссылкой на культурные ориентации общества. Таким образом, понятие ценности выполняет функцию маскировки разрыва между культурными ставками и общественными интересами, маскировки классовых конфликтов. Хорошо, что идеологическая критика делает явной роль понятия, по-видимому, чуждого социальным конфликтам. Но эта критика была бы недостаточна, если бы она не привела к обнаружению по ту сторону ценностей легитимации — культурных ориентации, безусловно связанных с историчностью общества. Последние находятся на самом глубоком уровне общественного действия, который можно назвать производительными силами при условии уточнения, что речь идет здесь не о материальных силах, а о культурном действии. Всякое общество замкнуто между культурными ориентациями и ценностями, между инструментами производства обществом самого себя и идеологическими инструментами воспроизводства неравенств и привилегий.

6. Рассматривать общество как дискурс правящего класса

Не бывает правящего класса, который бы не имел возможности мобилизовать для защиты своих интересов и воспроизводства привилегий политические институты, государственный аппарат и культурные организации. Его идеология не вступает непосредственно в столкновение с идеологией народного класса: она скрыта за абстрактными принципами или за так называемыми техническими требованиями. В силу этого необходимо, чтобы критика выступила против этого идеологического господства и его ложных видимостей.

Но признание такого господства далеко не означает, что вся совокупность категорий общественной практики представляет собой связное осуществление господствующей идеологии. Подобное утверждение непримиримо с признанием классовых отношений и борьбы. Ибо как можно одновременно говорить о единстве и интеграции некоего социального порядка, доминируемого положительностью власти или идеологии, и утверждать, что общество [:73] пронизано глубокими социальными конфликтами? Утверждение, напротив, центральной значимости классовых отношений толкает к признанию существования в социальной организации конкретных знаков конфликта и некоторой способности действия народных сил через политические институты. Как можно было бы говорить о рабочем классе и о капиталистической эксплуатации в индустриальном обществе, если бы рабочее движение не могло сформироваться, если бы рабочие были целиком «отчуждены», если бы профсоюзы только и делали, что принимали логику господствующей системы, если бы политическая и юридическая системы отбрасывали постоянно и безусловно требования профсоюзов и отказывали им во влиянии на права труда?

Странно и даже парадоксально, что образ общества, сведенного к воспроизводству власти определенного класса, так часто получал выражение в ходе последних лет именно в обществах, где институционализация конфликтов самая развитая и где наиболее широко распространено политическое, социальное и идеологическое признание этих конфликтов. Было бы понятно стремление показать, что все категории социальной практики вписываются в унифицированный проект господства, если бы речь шла об автократическом, деспотическом или тоталитарном обществе. Вдобавок, я повторяю, такой проект не мог бы быть отождествлен с классовым господством, так как он был бы уловим непосредственно только на политическом и идеологическом уровнях.

Представление об обществе как идеологическом дискурсе правящего класса является плохим компромиссом между двумя логичными и противоположными интеллектуальными позициями. Первая из них принимает, что организация и изменение общества направляются интересами правящего класса и, еще точнее, законами капиталистической экономики. Другая исходит из представления об обществе как борьбе между классовыми силами за контроль над историчностью, то есть над общими культурными ориентациями общества.

Первая из названных позиций, очень ясная, исходит из существования системы, определенной посредством капиталистической эксплуатации, но в социальном плане обозначаемой ссылкой на внутреннюю логику господствующей системы. Эта концепция сталкивается с двумя возражениями. Первая напоминает, что если действительно существует внутренняя логика классового экономического господства, ничто не вынуждает утверждать, что эта логика [:74] целиком управляет функционированием общества. Признать существование капиталистической власти — не предполагает ipso facto (тем самым — М. Г.) утверждать, что она является тотальной, что государство является только агентом господствующего класса, что трудящиеся не могут организовывать общественные движения, способные перевернуть или ограничить эту власть. Если верно, что господствующий класс всегда стремится противопоставить порядок, с которым он себя отождествляет, и отклонение от нормы, в каковом он обвиняет всех тех, кто ему противостоит, еще более верно, что общество должно анализироваться как столкновение классовых проектов, борющихся за управление историчностью. Утверждать, что общество является только системой господства, значит отрицать существование и даже возможность общественных движений. Такой может быть только идеология правящей элиты, озабоченной то ли поддержанием своего господства, то ли достижением власти с опорой скорее на кризис предшествующей системы, чем на сопротивление угнетенных классов.

Второе возражение отбрасывает идею о столь же полной независимости экономической сферы, тогда как исторически экономические и политические факты связаны. Говорящие о «государственном монополистическом капитализме» сами признают невозможность определить власть чисто экономически, так как государство там играет существенную роль. Эти возражения так сильны, что сегодня очень немногие защищают идею чисто экономической логики господства, не зависящей от влияния политической власти и от идеологической манипуляции (пропаганда, реклама, культурная обработка). Но как не видеть, что чем больше продвигаются в этом направлении, тем больше правящий класс предстает как действующее лицо, а не в качестве простого носителя законов экономической системы?

В случае центральных капиталистических обществ представление об обществе как идеологическом дискурсе так противоречит наблюдаемым фактам, что нужно искать скрытые причины его влияния. Оно в действительности только следствие утопии правящего класса, отождествляющего свои интересы с социальной эволюцией в целом в тот период, когда соответствующая новым формам классового господства социальная борьба не была еще развита. Ценность такого отождествления социальной организации с господствующей идеологией состоит в обнаружении классовой природы последней и, в особенности, в разоблачении ее излюбленной маски [:75] «конца идеологий». Исторически роль этой идеологической критики после двух десятилетий триумфа идеологии господствующего класса была очень позитивна. Но если необходимо критиковать эту идеологию, то столь же необходимо не становиться на ее почву, не сводить, следовательно, социальную и культурную организацию к некоему дискурсу. Нужно, напротив, заново открыть, прямо или косвенно, присутствие общественных конфликтов.

На своей начальной стадии американская индустриальная социология, мыслившая, как правило, в консервативной перспективе, дала очень хороший пример идеологической критики, показав, что поведение рабочих не соответствовало тэйлоровским представлениям о нем, так как рабочие отвечали на финансовые стимулы замедлением, а не ускорением работы. Этот тип анализа можно с пользой применить к школе, чтобы понять школьное запустение, и к другим областям общественной жизни. Возмущения, отказы, увольнения, бегства, молчания, агрессии, нарушения или злоупотребления социальными или культурными средствами являются проявлениями оппозиционных сил в той же степени, что и конфликты, идеологии, переговоры. В течение какого-то непродолжительного времени было полезно просто ставить под сомнение воздействие правящего класса и правящих элит на общественную практику в целом. Но очень скоро стало ясно, что подобная критика рискует оказаться пленницей тех же иллюзий, с которыми она сражается. Неправда, что общество является одномерным и интеграционным, что оно может быть оспариваемо только извне или с позиций самой дальней периферии. Как общественные движения в индустриализованных странах, так и выступления против международной организации капиталистической экономики показали хрупкость, противоречия и конфликты, присущие этому господствующему порядку, который считал себя таким сильным, таким независимым, был таким уверенным в воспроизводстве своих прибылей и привилегий.

Социология действия противоположна отмеченному подходу. Конечно, механизмы воспроизводства социального господства существуют. Но во-первых, воспроизводимое никогда не может быть целиком сведено к классовому господству. Скорее при этом происходит деградация власти класса и его привилегий, более или менее прямо опирающихся на антинародное государство. И во-вторых, это воспроизводство охватывает полностью производство отношений и классовых конфликтов только в особых случаях. С одной стороны, это тоталитаризм, с другой, консервативный декаданс. Ничто не [:76] позволяет утверждать, что большие капиталистические страны целиком находятся в настоящее время в той или в другой из названных ситуаций.

7. Рассматривать социальные классы в качестве персонажей

Социальные классы — это не просто группы, обладающие неравными ресурсами или возможностями. Правящий класс руководит историчностью, то есть совокупностью средств, с помощью которых общество не воспроизводится, а производит свое собственное существование и его смысл. Рассматриваемые социологией общества обладают способностью занять дистанцию в отношении самих себя с помощью сознания, инвестиций и представления о своей собственной творческой способности. Но было бы натяжкой говорить лишь об обществе, воздействующем на самого себя. Подобное воздействие предполагает деление общества, оно может быть осуществлено только частью общества, влияющей на целое. Воспроизводящее себя общество может быть неразделенной общностью; общество, наделенное историчностью, способностью к самоизменению, обязательно разделено на классы: высший класс управляет накоплением, а народный класс испытывает на себе тяготы накопления.

Но понятие класса имеет также более своеобразное историческое значение. Оно появилось в современной общественной мысли, и особенно в Шотландии, в XVIII веке, развилось в Европе эпохи капиталистической индустриализации и теперь распространяется во всех регионах мира, где реализуются новые формы индустриализации, управляемой национальной или иностранной буржуазией. Откуда такой исторический феномен? Он объясняется слиянием трех родов фактов в период капиталистической индустриализации.

К ним относятся, во-первых, сами классовые отношения, какими они существуют в других формах как до индустриального общества, так и после него.

Во-вторых, сюда относится формирование во время индустриальной эпохи метасоциального уровня «экономической» природы. Экономические факты и отношения определяют социальные явления, тогда как в доиндустриальном капитализме метасоциальный уровень имел «политическую» природу. В этих торговых обществах, как и повсюду, классовые отношения имеют экономическое измерение, но классы определяются также политикой, в которую вписываются их отношения. Так что классы являются одновременно и агентами [:77] гражданской или политической борьбы, и экономических условий. Такая дуальность классовой природы существует повсюду, кроме индустриальных обществ, где поле классовых отношений само становится экономическим.

В-третьих, и это последнее, индустриализация Западной Европы, и в особенности Великобритании, осуществлялась национальной буржуазией, классом, который, таким образом, мог одновременно представать и одним из агентов классовых отношений, и элитой, управляющей процессами исторического изменения. Классовая борьба в собственном смысле слова оказалась слита с борьбой за руководство государством. Исторически обусловленное соединение названных трех значений понятия «класса» придало классам роль центральных персонажей истории, признанных таковыми прежде всего «буржуазными» историками вроде Гизо и Токвиля.

Парадокс настоящей ситуации заключается в том, что прогресс в воздействии общества на самого себя не перестает увеличивать область классовых отношений и, стало быть, значимость этого понятия, но при этом сами классы все более и более перестают быть центральными персонажами истории. Однако парадоксом это является только по-видимости. Исчезновение метасоциальных уровней, которые растягивают до бесконечности область классовых конфликтов, ведет также к исчезновению второго из трех указанных выше составляющих образа классов, присущего индустриальным обществам.

С другой стороны, распространение по планете индустриальной цивилизации разнообразит природу правящих элит. Происходит это особенно вследствие умножения обществ, где эти элиты являются государственными и небуржуазными, что ведет к запрету априорного отождествления правящего класса и правящей элиты.

Одна из самых настоятельных задач социологии действия состоит в обнаружении классовых отношений даже там, где более не доминируют классы — персонажи. Буржуазия и пролетариат не являются теперь повсюду героями индустриализации. Сегодня общественные классы не предстают в виде исторически узнаваемых и называемых фигур, они могут быть определены только с помощью классовых отношений, хорошо скрытых за властью государств и партий.

8. Смешивать структуру и изменение в философии эволюции

Не существует никакой непосредственной разницы между объяснениями социальных фактов посредством указания на их место [:78] в рисунке Провидения или соответственно смыслу Истории. В последнем случае, конечно, метасоциальный уровень, с которым соотносятся социальные факты, не неподвижен, а находится в движении. Но обе концепции единогласно утверждают, что социальные факты, то есть социальные отношения, не несут в себе собственного смысла: последний исходит от высшего уровня. Когда это смысл осознается как движение от простого к сложному, от определенного к приобретенному, от воспроизводства к изменению, тогда социальные факты должны истолковываться соответственно их месту в этом процессе растущей дифференциации и секуляризации. При этом не оказывается никакого различия между понятиями, служащими для анализа социальной структуры, и теми, которые используются для познания изменений. Самым простым примером служит понятие модернизации: в современном обществе роли сильно дифференцированы, торжествует инструментальная рациональность и т. д. Анализ «современного» общества требует понятий, которые привлекают всегда противоположный образ «традиционного» общества. Мысль Толкотта Парсонса, долгое время пользовавшаяся столь значительным влиянием, дает хороший пример этого эволюционизма, тесно связанного с функционалистским анализом социальной организации.

Общество, каким его изображает этот тип социальной философии, не определяется через свое собственное действие, свои общественные отношения и формы общественного контроля. Более фундаментально оно определяется характеристиками современности или традиционализма, то есть местом, занимаемым им на иерархической лестнице, ведущей от общности (Gemeinschaft) к обществу (Gesellschaft), от механической солидарности к солидарности органической и т. д.

На более конкретном уровне действие крупных агентов истории также объяснялось в исторических терминах. Речь при этом всегда шла о создании общества завтрашнего дня, которое истолковывалось не как другое, а как более передовое. Буржуазия считала своей задачей сменить аристократию, а относительно пролетариата было заявлено о его историческом долге сменить буржуазию.

В тот момент, когда начинают объяснять социальную действительность только общественными отношениями, отношениями между действующими лицами, значение которых определяется в зависимости от способа воздействия общества на самого себя, социология перестает отождествляться с эволюционистской философией истории. Существуют, с одной стороны, формы производства обществом самого себя, то есть историчность, с другой, формы перехода от одного [:79] типа общества (я предпочитаю говорить не о типе общества, а о системе исторического действия) к другому. Речь вовсе не идет о полной ликвидации всякого интереса к социальной эволюции, а о различении прежде всего анализа систем общественных отношений и анализа способов перехода от одного состояния общества к другому. Структура и генезис должны быть разделены между собой.

Такое разделение стало возможно начиная с того момента, как появился тип индустриального общества, сильно отличающийся от британской модели. Французский или немецкий опыты, несмотря на их важные отличия, еще принадлежат к той же английской модели. Напротив, Советская революция изобрела совершенно иной путь индустриализации. С тех пор «пути» умножились до такой степени, что никто уже не может удовлетвориться поверхностной теорией конвергенции, как если бы разные дороги все вели в Рим, то есть к некоему общему типу социальной организации.

Значит, нужно одновременно говорить об индустриальном обществе и о капиталистическом, социалистическом — или других путях индустриализации. Давно пора разоблачить эти коллективные персонажи истории, громоздкое присутствие которых нам навязало прошлое столетие. Сейчас говорят только о цивилизациях и способах производства. Вопреки всякой очевидности, считают еще себя вынужденными называть наши общества «капиталистическими», тогда как они должны бы скорее называться индустриальными. Социология вообще не может существовать, если не освободиться от этих персонажей, определяемых в зависимости от смысла Истории.

Нужно совершенно разделить между собой тип общества, индустриальное общество, и способ развития — индустриализацию, — каковой на Западе был повсеместно капиталистическим. Индустриальное общество определяется не своей техникой, а классовыми отношениями, способностью некоего социального слоя менять организацию труда и присваивать проистекающую из нее прибыль. Это происходит одинаково хорошо в СССР, как и в Соединенных Штатах. Зато общества, индустриализацию которых осуществляет национальная буржуазия, национальное государство, революционная партия или иностранная буржуазия, глубоко между собой отличаются.

Таким образом, положение рабочего в индустриальном обществе имеет два очень разных аспекта. Первый из них определен организацией труда, второй — местом в отношении к правящей элите. Параллельно, если говорить о капиталистическом обществе, нельзя полностью смешивать индустриализаторов, осуществляющих [:80] классовое господство, и собственно капиталистов, которые действуют скорее в соответствии с рыночной экономией, чем индустриальной.