Центральная роль общественного конфликта

Историчность не представляет собой совокупности ценностей, прочно утвердившихся в центре общества. Она является совокупностью инструментов, культурных ориентации, можно бы сказать инвестиций, с помощью которых формируются различные виды общественной практики. А инвестиции никогда не контролируются всем населением. Альберт Хиршман (Albert Hirschman. The Strategy of Economic Development, Yale University Press, 1958) справедливо критиковал возвращающуюся популистскую иллюзию, по которой традиция может быть лучше сохранена путем модернизации, а модернизация реализована без пролетаризации западного типа или потерянного поколения на советский манер. Историчность, рассматриваемая как совокупность ресурсов, извлеченных из потребления, контролируется особой группой, которая отождествляется с ней и которая отождествляет ее, в свою очередь, со своими собственными интересами. Остальное население и особенно те, над которыми непосредственно довлеет процесс инвестиций вследствие налагаемого им на сферу потребления лишений, стремится защититься [:58] от правящей группы и обрести контроль над историчностью. Таким образом, тот акцент, который был сделан на понятиях субъекта и историчности, вовсе не ведет к идеалистической или моралистической социологии, а необходимо связан с признанием не только центральной роли конфликтов, но и особенно существования некоего центрального конфликта в современных обществах.

Конфликтующие группы могут быть названы социальными классами, хотя это понятие может создать больше путаницы, чем ясности. Маркс ссылался на фундаментальное противоречие между природой и обществом, между общественными производительными силами и производственными отношениями. Мне, напротив, кажется, что нужно определять классы как группы, противостоящие друг другу в центральном конфликте за овладение историчностью, на которую они ориентированы и которая представляет ставку их конфликта. Например, в индустриальном обществе не противостоят друг другу капиталисты и пролетарии (то есть трудящиеся, лишенные всякой формы собственности), а индустриалы и трудящиеся. Обе группы имеют одни и те же культурные ориентации: верят в прогресс, в грядущее благосостояние, в необходимость подавления сексуальной жизни. Но в то же время они борются друг с другом за общественный контроль над этой индустриальной культурой, за то, чтобы придать различные социальные формы одним и тем же культурным ориентациям. Центральным социальным механизмом является конфликт, посредством которого поле историчности, совокупность культурных моделей трансформируется в систему социальных отношений, каковые всегда представляют собой отношения неравенства, отношения власти.

Нужно одновременно отказаться и от парсоновской идеи общества, организованного вокруг совокупности ценностей, превращенных в социальные нормы и воплощенных в организациях, статусах и ролях, и от противоположной идеи общественной жизни, разделенной на два совершенно противоположных мира, соответствующих двум социальным классам. В этом втором случае все, что кажется общим для всего общества, представляется лишь иллюзией, служащей интересам господствующего класса.

Поскольку субъект определен через его творческую способность и произошел отказ от эволюционистского видения общества, можно объединить между собой идею центрального социального конфликта и идею ориентированного на ценности действия. Культурные ориентации — это не принципы, но когнитивные, экономические и [:59] этические инвестиции, которые трансформируются в общественную практику посредством классовых конфликтов. Индустриальное общество создано промышленностью, наукой и секуляризацией, но только при обязательном наличии классового конфликта, противопоставившего промышленников, будь они частными или общественными собственниками, национальными или иностранными, — трудящимся, в особенности квалифицированным трудящимся, которые повсюду создали и воодушевили синдикаты и социалистические движения. Противоположность между определением классов через их положение и их определением как действующих лиц, ориентированных на ценности и включенных в общественный конфликт, с моей точки зрения, так важна, что кажется более предпочтительным говорить об общественных движениях, чем об общественных классах. Хотя, по-видимому, невозможно прекратить употреблять слово «классы» для обозначения социальных категорий, с которыми связаны организованные общественные движения.

Итак, можно назвать три главных элемента общественной жизни: субъект, взятый в дистанции от организованной практики и в качестве сознания; историчность, то есть совокупность культурных моделей (когнитивных, экономических, этических) и ставка центрального общественного конфликта; общественные движения, которые борются за придание социальной формы названным культурным ориентациям. Эти элементы могут комбинироваться различными способами. Возможно эпическое видение общественной жизни, делающее акцент на историчности, оно преобладает в ситуации волюнтаристской модернизации, особенно после Советской революции. Драматическое видение придает значение конфликту общественных движений, оно типично для западного мира, где промышленники и синдикаты одновременно имеют доступ к политическому влиянию и к медиа. Но сегодня мы устали от исторических пророчеств, которые заканчиваются только авторитарными режимами и доктринерскими интерпретациями. Отсюда особое значение, придаваемое понятию субъекта, предполагающему дистанцию, занятую индивидами и коллективами в отношении институтов, практик и идеологий. Это третье видение общества может быть названо романтическим.

Не существует точки полного равновесия между эпопеей, драмой и романтизмом. Впрочем, одна из ролей интеллектуалов состоит в том, чтобы напомнить той социальной среде, в которой они живут, что всякое общество стремится забыть или маргинализировать одну, [:60] даже две из этих «сфер» общественной жизни. Таким образом, с какого-то времени мы забыли ее эпическую составляющую и, может быть, входим в период, где будет менее видна роль общественных движений, и это после эпохи, когда контр-культурные движения отбрасывали роль историчности. Это не значит, что мы переходим от общественных проблем к частным делам, от историцизма к нарциссизму, а означает, вероятно, то, что мы находимся на пороге нового уровня историчности, входим после долгого периода политических верований и короткого периода чисто критической мысли в новую фазу сознания — романтического утверждения свободы субъекта. Это необходимая фаза для воссоздания дистанции между устоявшимися формами практики и коллективным действием, необходимое условие для новых открытий, новых свершений и формирования новых общественных движений.

Историчность не представляет собой совокупности ценностей, прочно утвердившихся в центре общества. Она является совокупностью инструментов, культурных ориентации, можно бы сказать инвестиций, с помощью которых формируются различные виды общественной практики. А инвестиции никогда не контролируются всем населением. Альберт Хиршман (Albert Hirschman. The Strategy of Economic Development, Yale University Press, 1958) справедливо критиковал возвращающуюся популистскую иллюзию, по которой традиция может быть лучше сохранена путем модернизации, а модернизация реализована без пролетаризации западного типа или потерянного поколения на советский манер. Историчность, рассматриваемая как совокупность ресурсов, извлеченных из потребления, контролируется особой группой, которая отождествляется с ней и которая отождествляет ее, в свою очередь, со своими собственными интересами. Остальное население и особенно те, над которыми непосредственно довлеет процесс инвестиций вследствие налагаемого им на сферу потребления лишений, стремится защититься [:58] от правящей группы и обрести контроль над историчностью. Таким образом, тот акцент, который был сделан на понятиях субъекта и историчности, вовсе не ведет к идеалистической или моралистической социологии, а необходимо связан с признанием не только центральной роли конфликтов, но и особенно существования некоего центрального конфликта в современных обществах.

Конфликтующие группы могут быть названы социальными классами, хотя это понятие может создать больше путаницы, чем ясности. Маркс ссылался на фундаментальное противоречие между природой и обществом, между общественными производительными силами и производственными отношениями. Мне, напротив, кажется, что нужно определять классы как группы, противостоящие друг другу в центральном конфликте за овладение историчностью, на которую они ориентированы и которая представляет ставку их конфликта. Например, в индустриальном обществе не противостоят друг другу капиталисты и пролетарии (то есть трудящиеся, лишенные всякой формы собственности), а индустриалы и трудящиеся. Обе группы имеют одни и те же культурные ориентации: верят в прогресс, в грядущее благосостояние, в необходимость подавления сексуальной жизни. Но в то же время они борются друг с другом за общественный контроль над этой индустриальной культурой, за то, чтобы придать различные социальные формы одним и тем же культурным ориентациям. Центральным социальным механизмом является конфликт, посредством которого поле историчности, совокупность культурных моделей трансформируется в систему социальных отношений, каковые всегда представляют собой отношения неравенства, отношения власти.

Нужно одновременно отказаться и от парсоновской идеи общества, организованного вокруг совокупности ценностей, превращенных в социальные нормы и воплощенных в организациях, статусах и ролях, и от противоположной идеи общественной жизни, разделенной на два совершенно противоположных мира, соответствующих двум социальным классам. В этом втором случае все, что кажется общим для всего общества, представляется лишь иллюзией, служащей интересам господствующего класса.

Поскольку субъект определен через его творческую способность и произошел отказ от эволюционистского видения общества, можно объединить между собой идею центрального социального конфликта и идею ориентированного на ценности действия. Культурные ориентации — это не принципы, но когнитивные, экономические и [:59] этические инвестиции, которые трансформируются в общественную практику посредством классовых конфликтов. Индустриальное общество создано промышленностью, наукой и секуляризацией, но только при обязательном наличии классового конфликта, противопоставившего промышленников, будь они частными или общественными собственниками, национальными или иностранными, — трудящимся, в особенности квалифицированным трудящимся, которые повсюду создали и воодушевили синдикаты и социалистические движения. Противоположность между определением классов через их положение и их определением как действующих лиц, ориентированных на ценности и включенных в общественный конфликт, с моей точки зрения, так важна, что кажется более предпочтительным говорить об общественных движениях, чем об общественных классах. Хотя, по-видимому, невозможно прекратить употреблять слово «классы» для обозначения социальных категорий, с которыми связаны организованные общественные движения.

Итак, можно назвать три главных элемента общественной жизни: субъект, взятый в дистанции от организованной практики и в качестве сознания; историчность, то есть совокупность культурных моделей (когнитивных, экономических, этических) и ставка центрального общественного конфликта; общественные движения, которые борются за придание социальной формы названным культурным ориентациям. Эти элементы могут комбинироваться различными способами. Возможно эпическое видение общественной жизни, делающее акцент на историчности, оно преобладает в ситуации волюнтаристской модернизации, особенно после Советской революции. Драматическое видение придает значение конфликту общественных движений, оно типично для западного мира, где промышленники и синдикаты одновременно имеют доступ к политическому влиянию и к медиа. Но сегодня мы устали от исторических пророчеств, которые заканчиваются только авторитарными режимами и доктринерскими интерпретациями. Отсюда особое значение, придаваемое понятию субъекта, предполагающему дистанцию, занятую индивидами и коллективами в отношении институтов, практик и идеологий. Это третье видение общества может быть названо романтическим.

Не существует точки полного равновесия между эпопеей, драмой и романтизмом. Впрочем, одна из ролей интеллектуалов состоит в том, чтобы напомнить той социальной среде, в которой они живут, что всякое общество стремится забыть или маргинализировать одну, [:60] даже две из этих «сфер» общественной жизни. Таким образом, с какого-то времени мы забыли ее эпическую составляющую и, может быть, входим в период, где будет менее видна роль общественных движений, и это после эпохи, когда контр-культурные движения отбрасывали роль историчности. Это не значит, что мы переходим от общественных проблем к частным делам, от историцизма к нарциссизму, а означает, вероятно, то, что мы находимся на пороге нового уровня историчности, входим после долгого периода политических верований и короткого периода чисто критической мысли в новую фазу сознания — романтического утверждения свободы субъекта. Это необходимая фаза для воссоздания дистанции между устоявшимися формами практики и коллективным действием, необходимое условие для новых открытий, новых свершений и формирования новых общественных движений.