«Маскулинный маскарад» в русской культуре XVIII века

Как бы высоко ни вознеслась русская женщина в общественной и культурной действительности «России молодой», представление о матриархате XVIII века было бы преувеличением. Мужчина по-прежнему занимал главенствующее положение в семье и обществе. Не раз в истории культуры русского XVIII в. мы находим подтверждение несомненного факта: достоинства и поведение женщины оцениваются в соответствии с критериями «мужественности».

Елизавета Петровна и Екатерина II, совершая государственные перевороты, надевали гвардейские мундиры, по-мужски правили лошадьми. Известны изображения императриц, облаченных в мужскоеплатье. Очевидно, что, помимо всего прочего, переодевание во время государственных переворотов имело еще и символический смысл: женщина-претендент на престол перевоплощается, она становится императором. С этим соотноситься и засвидетельствованное М.М. Щербатовым применительно к Елизавете Петровне именование императрицы то в мужском, то в женском роде. И случай подобной номинации не единственный в своем роде. Так, принц де Линь дипломатически путал прилагательные «Великий» и «Великая» в отношении к императрице Екатерине (Catherine le Grand), а Г.Р. Державин в «Оде на шведский мир» обращается к государыне следующими словами: «Средь светлого вельможей строя / В тебе царя, вождя, героя / И мироносицу мызрим…» — (курсив наш — У.А.) В другом, нелегально распространявшемся в списках стихотворении и приписываемом Державину, поэт сформулировал эту идею куда менее аллегорично: «Се лик: / И баба, и мужик», — в самый раз соотнеся со словами французского посланника Л.Ф. Сегюра о том, то Дашкова родилась женщиной лишь по «случайной прихотливой ошибке природы».

Русская женщина Нового времени всеми средствами пытается войти в ранее запретный «мужской» мир, мир маскулинных ценностей — «победы, достижения цели любой ценой», «приводящих в конечном счете к формированию специфической морали». Нередко проблески женского протеста обнаруживались в эксцентричных, а иногда и в довольно скандальных формах. Этот способ эмансипации не требовал особой изобретательности и по-своему наглядно и убедительно свидетельствовал об уравнивании прав мужчины и женщины. Так, придворный ювелир Позье, характеризуя в своих записках Мавру Егоровну Шувалову (Шепелеву), указывает на то, что известная своей перепиской с цесаревной Елизаветой дама «всегда из аффектации одевалась по-мужски». Детальное описание «неженских» повадок княгини Дашковой предоставляют письма Элизабет Картер: «Она ездит в сапогах и мужском одеянии и имеет соответствующие манеры». М.И. Пыляев вскользь упоминает о том, что вместо стоящих в карауле лейб-гвардейцев часто несли службу их жены, а полковница Меллин в шведскую войну вообще заменила мужа, надев его мундир и встав перед войсками. И подобного рода свидетельствам (преимущественно, мемуарным) несть числа. Очевидно, что такие формы поведения представляли собой ответную реакцию на долгое «заточение» допетровского периода.

Русская женщина XVIII в., последовательно вторгающаяся в ранее закрытые для нее жизненные сферы и не имеющая собственных моделей поведения в противоречивых новых общественных отношениях, весьма активно перенимает «мужские» правила игры. В формируемой шкале культурных ценностей она способна была занять достойное место лишь двумя способами: играя «в Европу» или играя «в мужчину».

С.А. Ушакин (Москва)

Как бы высоко ни вознеслась русская женщина в общественной и культурной действительности «России молодой», представление о матриархате XVIII века было бы преувеличением. Мужчина по-прежнему занимал главенствующее положение в семье и обществе. Не раз в истории культуры русского XVIII в. мы находим подтверждение несомненного факта: достоинства и поведение женщины оцениваются в соответствии с критериями «мужественности».

Елизавета Петровна и Екатерина II, совершая государственные перевороты, надевали гвардейские мундиры, по-мужски правили лошадьми. Известны изображения императриц, облаченных в мужскоеплатье. Очевидно, что, помимо всего прочего, переодевание во время государственных переворотов имело еще и символический смысл: женщина-претендент на престол перевоплощается, она становится императором. С этим соотноситься и засвидетельствованное М.М. Щербатовым применительно к Елизавете Петровне именование императрицы то в мужском, то в женском роде. И случай подобной номинации не единственный в своем роде. Так, принц де Линь дипломатически путал прилагательные «Великий» и «Великая» в отношении к императрице Екатерине (Catherine le Grand), а Г.Р. Державин в «Оде на шведский мир» обращается к государыне следующими словами: «Средь светлого вельможей строя / В тебе царя, вождя, героя / И мироносицу мызрим…» — (курсив наш — У.А.) В другом, нелегально распространявшемся в списках стихотворении и приписываемом Державину, поэт сформулировал эту идею куда менее аллегорично: «Се лик: / И баба, и мужик», — в самый раз соотнеся со словами французского посланника Л.Ф. Сегюра о том, то Дашкова родилась женщиной лишь по «случайной прихотливой ошибке природы».

Русская женщина Нового времени всеми средствами пытается войти в ранее запретный «мужской» мир, мир маскулинных ценностей — «победы, достижения цели любой ценой», «приводящих в конечном счете к формированию специфической морали». Нередко проблески женского протеста обнаруживались в эксцентричных, а иногда и в довольно скандальных формах. Этот способ эмансипации не требовал особой изобретательности и по-своему наглядно и убедительно свидетельствовал об уравнивании прав мужчины и женщины. Так, придворный ювелир Позье, характеризуя в своих записках Мавру Егоровну Шувалову (Шепелеву), указывает на то, что известная своей перепиской с цесаревной Елизаветой дама «всегда из аффектации одевалась по-мужски». Детальное описание «неженских» повадок княгини Дашковой предоставляют письма Элизабет Картер: «Она ездит в сапогах и мужском одеянии и имеет соответствующие манеры». М.И. Пыляев вскользь упоминает о том, что вместо стоящих в карауле лейб-гвардейцев часто несли службу их жены, а полковница Меллин в шведскую войну вообще заменила мужа, надев его мундир и встав перед войсками. И подобного рода свидетельствам (преимущественно, мемуарным) несть числа. Очевидно, что такие формы поведения представляли собой ответную реакцию на долгое «заточение» допетровского периода.

Русская женщина XVIII в., последовательно вторгающаяся в ранее закрытые для нее жизненные сферы и не имеющая собственных моделей поведения в противоречивых новых общественных отношениях, весьма активно перенимает «мужские» правила игры. В формируемой шкале культурных ценностей она способна была занять достойное место лишь двумя способами: играя «в Европу» или играя «в мужчину».

С.А. Ушакин (Москва)