Ревизия мужественности: (раз)влечение различения

В своем выступлении мне бы хотелось остановиться на тех формах и стратегиях поведения, которые приобрели статус «мужских» в работах отечественных исследователей. Точнее, на тех предпосылках, благодаря которым в российских исследованиях мужского, стало возможным появление таких концептуальных формаций как «архетипы мужской идентичности» (cм. Е. Мещеркина), «гегемонная мужественность» (напр. у Ж. Черновой) или идея «кризиса советской маскулинности» (см.: Е. Здравомыслова А. Темкина; А. Синельников).

Используя концеции плюралистичной мужественности, относительной мужественности и показательной мужественности, я попытаюсь показать, что остается в ходе анализа сложившихся или складывающихся практик за пределами выбранного концептуального круга.

Вместо попыток воспринимать и анализировать «мужское» (и «мужественное») как отдельный и отделённый феномен, мне бы хотелось сконцентироваться на контекстах, благодаря которым «мужское», собственно, и становится видимым. Подобное смещение фокуса аналитического зрения с «объекта» на его контекст, на мой взгляд, позволяет продемонстрировать то, что многообразные знаковые формы мужественности, призванные выступать частичным проявлением «более общего» явления, есть ни что иное как стратегическая фантазия, иллюзорная попытка скрыть фундаментальный факт отсутствия этого самого общего явления.

Пристальное внимание к оформлению — в прямом смысле этого слова — поверхностей «мужественности» позволяет установить те «цветовые» компоненты и комбинации, с помощью которых графический знак-контур оказывается в состоянии производить разнообразные смысловые эффекты.

Подобная принципиальная зависимость от другого, вернее, cамо наличие принципиально другого, как мне кажется, становится определяющим для формирования «относительной мужественности». Индивидуальность (от лат. individualis — ‘неделимый’) мужественности оказывается в принципе невозможной и относительность превращается в постоянное условие ее существования.

Как мне кажется, этот диалогизм идентичности, ее — идентичности — ориентированность вовне, ее постоянная формообразующая зависимость от Другого, короче — именно эта исходная разделённость, эта изначальная, так сказать, дивидуальность, заставляет несколько настороженно относиться к попыткам видеть в (женском) Другом лишь отражение кризиса (мужской) идентичности, своего рода параноидальные фантазии, призванные компенсировать собственные фобии и комплексы неполноценности, своего рода собственную несамодостаточность.

Преодоление исходной не-достаточности и не-полноценности, исходной фрагментированности и расчлененности является «внутренним импульсом» любой идентичности. Точнее — любая идентичность, понятая как та или иная социальная форма существования, при помощи которой субъект может рассчитывать на определенное узнавание / признание со стороны общества, призвана не столько восполнить и возместить эту не-полноценность, сколько скрыть это наличие отсутствия. И Другой, с принципиальной недостижимостью и непостижимостью его позиции, в этом процессе занимает не столько противоположный, запредельный фланг спектра идентификационных возможностей, сколько находится в основе самого процесса идентификации. Аппеляция к Другому становится способом ограничить собственное поле возможных идентичностей и придать им осмысленный («свои»/»чужие») характер, вне зависимости от исходного «анатомического материала» субъекта. В процессе этой ограничивающей аппеляции половая идентичность оказывается в тесной связи с остальными — «сексуальными», «национальными», «возрастными», «классовыми», «образовательными» и т.п. — нитями, собственно и составляющими ткань идентификационного материала.

Речь, конечно же, не о том, что формирование (негативного) образа Другого в процессе идентификации не зависит от половой принадлежности индивида. Речь о том, что в отсутствие Другого, способного обозначить пределы и лимиты субъекта, оказывается невозможной и (ретроспективная) локализация самого субъекта идентификации. Именно эта постоянная потребность в Другом, именно эта радикальная (или радикализованная?) оппозиционность «женственности», с помощью которой «мужественность» поддерживает видимость своей категориальной само-стоятельности, и превращает ее в «муже(N)ственность», где неизвестность N одновременно является и источником постоянного беспокойства и источником постоянной потребности к иллюзорной реставрации никогда не существовавшей «целостности», будь то целостность понятия или целостность идентичности.

А.В. Фролова (Москва)

В своем выступлении мне бы хотелось остановиться на тех формах и стратегиях поведения, которые приобрели статус «мужских» в работах отечественных исследователей. Точнее, на тех предпосылках, благодаря которым в российских исследованиях мужского, стало возможным появление таких концептуальных формаций как «архетипы мужской идентичности» (cм. Е. Мещеркина), «гегемонная мужественность» (напр. у Ж. Черновой) или идея «кризиса советской маскулинности» (см.: Е. Здравомыслова А. Темкина; А. Синельников).

Используя концеции плюралистичной мужественности, относительной мужественности и показательной мужественности, я попытаюсь показать, что остается в ходе анализа сложившихся или складывающихся практик за пределами выбранного концептуального круга.

Вместо попыток воспринимать и анализировать «мужское» (и «мужественное») как отдельный и отделённый феномен, мне бы хотелось сконцентироваться на контекстах, благодаря которым «мужское», собственно, и становится видимым. Подобное смещение фокуса аналитического зрения с «объекта» на его контекст, на мой взгляд, позволяет продемонстрировать то, что многообразные знаковые формы мужественности, призванные выступать частичным проявлением «более общего» явления, есть ни что иное как стратегическая фантазия, иллюзорная попытка скрыть фундаментальный факт отсутствия этого самого общего явления.

Пристальное внимание к оформлению — в прямом смысле этого слова — поверхностей «мужественности» позволяет установить те «цветовые» компоненты и комбинации, с помощью которых графический знак-контур оказывается в состоянии производить разнообразные смысловые эффекты.

Подобная принципиальная зависимость от другого, вернее, cамо наличие принципиально другого, как мне кажется, становится определяющим для формирования «относительной мужественности». Индивидуальность (от лат. individualis — ‘неделимый’) мужественности оказывается в принципе невозможной и относительность превращается в постоянное условие ее существования.

Как мне кажется, этот диалогизм идентичности, ее — идентичности — ориентированность вовне, ее постоянная формообразующая зависимость от Другого, короче — именно эта исходная разделённость, эта изначальная, так сказать, дивидуальность, заставляет несколько настороженно относиться к попыткам видеть в (женском) Другом лишь отражение кризиса (мужской) идентичности, своего рода параноидальные фантазии, призванные компенсировать собственные фобии и комплексы неполноценности, своего рода собственную несамодостаточность.

Преодоление исходной не-достаточности и не-полноценности, исходной фрагментированности и расчлененности является «внутренним импульсом» любой идентичности. Точнее — любая идентичность, понятая как та или иная социальная форма существования, при помощи которой субъект может рассчитывать на определенное узнавание / признание со стороны общества, призвана не столько восполнить и возместить эту не-полноценность, сколько скрыть это наличие отсутствия. И Другой, с принципиальной недостижимостью и непостижимостью его позиции, в этом процессе занимает не столько противоположный, запредельный фланг спектра идентификационных возможностей, сколько находится в основе самого процесса идентификации. Аппеляция к Другому становится способом ограничить собственное поле возможных идентичностей и придать им осмысленный («свои»/»чужие») характер, вне зависимости от исходного «анатомического материала» субъекта. В процессе этой ограничивающей аппеляции половая идентичность оказывается в тесной связи с остальными — «сексуальными», «национальными», «возрастными», «классовыми», «образовательными» и т.п. — нитями, собственно и составляющими ткань идентификационного материала.

Речь, конечно же, не о том, что формирование (негативного) образа Другого в процессе идентификации не зависит от половой принадлежности индивида. Речь о том, что в отсутствие Другого, способного обозначить пределы и лимиты субъекта, оказывается невозможной и (ретроспективная) локализация самого субъекта идентификации. Именно эта постоянная потребность в Другом, именно эта радикальная (или радикализованная?) оппозиционность «женственности», с помощью которой «мужественность» поддерживает видимость своей категориальной само-стоятельности, и превращает ее в «муже(N)ственность», где неизвестность N одновременно является и источником постоянного беспокойства и источником постоянной потребности к иллюзорной реставрации никогда не существовавшей «целостности», будь то целостность понятия или целостность идентичности.

А.В. Фролова (Москва)