§ 10. Размышления о жизни и характере Бэкона

По достоинству оценить как светлые, так и теневые стороны жизни и характера Бэкона, понять при всем его несомненном благородстве необъяснимые ошибки его можно, лишь имея в виду ту коренную ошибку, ко­торая являлась основой его моральных заблуждений. Эта коренная ошибка состояла в том, что он одинаково внимал как льстивому голосу сирены внешней необхо­димости, так и божественному голосу внутренней необ­ходимости, голосу его гения, его таланта; что он, чув­ствуя свое призвание, не посвятил себя исключительно изучению природы и философии, но к тому же ещё занимался выгодным делом, отвлекавшим его от науки, но зато создавшим блестящую карьеру при дворе и в государстве; что он, таким образом, раскололся, нарушил единство своего духа с самим собой. Бэкон говорит сам о себе: “Я считаю себя созданным для исследования истины в большей степени, чем для всякого другого дела. Ибо я обладаю достаточной подвижностью духа, чтобы находить самое важное, сходства различных ве­щей, и достаточной выдержкой и вниманием, чтобы не упускать из виду даже самые тонкие различия. Во мне si long-temps de I'occupation la plus noble et la plus utile, a laquelle puisse s'appliquer un etre raisonnable”. Mallet, c. I, p. 126. “Таким образом, Бэкон с блестящего поста, занимае­мого им, перешел к уединенным занятиям, сожалея часто, что тщеславие и ложная слава света отвращали его так долго от наиболее благородных и полезных занятий, которым может предаваться разумное существо”. Малле, гл. I, стр. 126. сочетаются порыв исследователя и выдержка сомневаю­щегося, желание размышлять и робость утверждения, легкость догадки и тщательность группировки. Я не поклонник древности, не гоняюсь за оригинальностью, и мне противно всякое шарлатанство. Поэтому я счи­таю себя вправе утверждать, что между моими природ­ными способностями и истиной существует известное сродство и общность”.  В письме к Томасу Бодлею он признает, что, не имеет вовсе склонности к государст­венным делам и не может заниматься ими без принуж­дения. В письме к королю Иакову уже после своего падения он просит о пенсии, дабы занятия наукой не стали для него лишь средством к жизни, ибо он хочет жить, чтобы только изучать.

Галилей, современник Бэкона, жил в последние годы почти все время “вдали от городского шума Фло­ренции, в поместьях своих друзей или в одном из соседних поместий Беллогвардо или Арчетри, тем охот­нее, что город ему казался как бы тюрьмой для спеку­лятивных умов, а свободная жизнь в деревне откры­вала книгу природы для взора каждого, кто желал сво­им разумом читать и изучать её”. Спиноза говорил:

“Мы деятельны, лишь поскольку мы познаем”; и не только его жизнь, но и жизнь всех мыслителей под­тверждает истину этого утверждения. Лейбниц где-то говорит: “Мы созданы, чтобы мыслить. Нет необходи­мости, чтобы мы жили, но необходимо, чтобы мы мыс­лили”. И его девизом, оправданным всей его жизнью, было: “Со всяким потерянным часом уходит часть на­шей жизни”. Но истинный мыслитель, человек науки служит только человечеству, служа вместе с тем исти­не; он считает познание высшим благом, истинно по­лезным; развитие знания—практическая цель его жизни; поэтому каждый свой час, не отданный зна­нию, он считает жизненно важной потерей. Как же мог Бэкон при всей своей решительной склонности к изу­чению природы и науки вообще, которому благоприят­ствует лишь уединение и устранение всех побочных занятий, отдаться прямо противоположной карьере — государственной жизни? И каковы были неизбежные последствия этого? Каким бы способным и искусным государственным человеком он ни был, чего нельзя бы­ло не ожидать при его исключительных талантах, од­нако в государственной жизни он был как бы не самим собой, не на своем месте; его дух, стремившийся толь­ко к науке, не находил удовлетворения в политической деятельности; в этой сфере он не имел необходимого центра опоры, выдержки, твердого характера, ибо, где нет твоей сущности, там нет и твоего центра тяжести и потому ты колеблешься во все стороны. Душа, вся его сущность и ум  не присутствовали в указанной сфере, которая была ему чуждой, ибо противоречила истинному влечению его ума; пребывая в таком проти­воречии, он должен был делать ошибки, претившие моральной сущности его явно благородного характера. Если кто-либо действительно чувствует себя призван­ным к продуктивной работе не только в одной особой области знания, но и в науке вообще, к созданию ве­ликого и вечного, если он составляет всеобъемлющие универсальные планы, как Бэкон, старается находить новые принципы и двигать вперед науку, требующую бесконечного продвижения в ширину и глубину, чувст­вует влечение к науке как цели, смыслу своей жиз­ни, — для того наука составляет его душу, его центр, а научная работа — предназначенную ему сферу; вне её он вне себя, на ложном пути, на чужбине, и если он позволяет каким-либо внешним мотивам и факторам увлечь себя в противоположную науке, отвлекающую от нее стихию, то он тем самым уже заложил первое подлинное основание своих позднейших ошибок и за­блуждений; он совершил грех против святого духа уже тем, что хотя и не отнял полностью у науки принадле­жащей ей по, праву силы ума, но все же ограничил её участие в ней; он совершил вероломство, расточая на суетный свет любовь, которая целиком должна быть отдана его законной супруге — науке. “Если он искал почестей в гражданской жизни, то лишь с целью получить средства выполнить и улучшить свое науч­ное творение. Ибо даже наилучшие деяния его жизни должны были содействовать ему в этом. Одним словом, введение этого нового способа достижения истины было его господствующим стремлением и важнейшим источником его жизненных деяний. Это не побуждало его стремиться к заслугам, но утешало, когда такие старания не удавались; когда он достиг высшей ступени своего величия, оно занимало его и доставляло ему удовольствие в часы досуга” (Британская биография в Собра­нии Баумгартена, стр. 313).Справедливым, можно даже сказать необходимым, было поэтому по­зорное падение Бэкона, ибо этим он искупил свое пер­вое грехопадение, отступничество от истинного призва­ния своего ума и возвратился к своей первоначальной

сущности.

Если Бэкон доказал, что и ученые могут быть ве­ликими государственными деятелями, то в то же время он доказал, по крайней мере относительно себя, что наука в высшей степени ревнива; что высшую милость она оказывает лишь тому, кто отдается ей безраздель­но; что если ученый ставит себе такую задачу, как Бэкон, то он не может без ущерба для научной работы тратить свое время на светские дела. Поэтому с полным правом говорит Петр Гейлив: “Жаль, что он не имел собственных средств и не был свободен от всех дел при дворе и в судах, чтобы предаваться своим занятиям” (1. с. в цитированном произведении, стр. 455), если бы Бэкон не раздвоил своей жизни, а подобно другим великим ученым посвятил её целиком науке, то он не ограни­чился бы голыми декларациями, великосветским обзо­ром великого здания науки, не разработав какой-либо части её; он погрузился бы в глубину частных задач и при массе знаний, опытов и наблюдений, бывших в его распоряжении, при его исключительных способно­стях он пришел бы к определенным результатам, от­крыл бы, как Галилей и Декарт, определенные законы природы, он доказал бы универсальность своего ума не одним лишь составлением планов, но охватом и проникновением в частности, восхождением от частного к общему, в чем и проявляется истинный универсальный ум, и не судил бы так поспешно о многих предметах — словом, он создал бы бесконечно больше, чем он сде­лал в действительности.

Но если Бэкон имел истинное влечение к спекуля­тивному мышлению, то как возникло такое противоре­чие, что он бросился в политическую жизнь? Только потому, что в его характере, в его уме или в метафи­зическом принципе его духа лежал дуализм. Хотя Бэ­кон, как будет показано ниже, был далеко не тот эмпи­рик, каким его изображали впоследствии, хотя он имел способность к метафизическому мышлению, как тако­вому, и сам высказал глубокие метафизические мысли, хотя эмпирия представляет для него не само дело, но лишь необходимое средство, не сущность, а лишь один момент, однако уже в нем и в его духовном принципе одновременно содержится дух материализма, как он проявил себя позднее, дух, впадающий в чувствен­ность, направленный лишь на внешнее, подчиненный лишь силе воображения, считающей одно чувственное реальностью или по крайней мере находящейся под его влиянием. Чем бы ни оправдывал Бэкон перед своей совестью домогательств о государственных должностях, даже благочестивой заботой о душе, чего, как он счи­тал, лучше всего можно достигнуть на высоком посту в государстве, но только выхваченный из своей области и распространившийся дух материализма, ослепленный блеском светского величия, отвлек его от истинного призвания, по крайней мере вначале не давал ему опомниться, удалил от метафизической простоты жиз­ни для науки и увлек блестящей роскошью картин политической жизни. Таким образом, дуализм его ду­ховной сущности обнаруживается у него и в том, что, Бэкон сделал то, что хотел сделать, и он сделал доста­точно. Он хотел дать лишь очерк предполагаемого здания, самое постройку он предоставил другим. Он знал, что его предприятие не могло быть выполнено одним лицом, а лишь многими и не его временем, а будущими веками. Поэтому он всегда апеллирует к будущему (1847). Имея вполне обоснованный, независимый и самостоя­тельный взгляд на физику, которая, по его мнению, должна быть только частью целого, совершенно ото­рвав её от теологии, обрезав все связи физики с рели­гией, он проводит, однако, из благочестия во вкусе того времени, параллель между своими чисто физическими идеями и изречениями Библии и, таким образом, во­круг светской дамы-физики, полной земных помыслов, распространяет священный ореол, и это был, говорю я, тот метафизический или духовный дуализм, который вызвал раздвоение в его жизни. Приведем лишь одно место в доказательство этого про­тиворечия. В царство природы (человека, или науки, ибо это одно и то же), говорит он, можно войти, как в царство небес­ное, лишь как дитя. Как благочестиво звучит это сравнение! Но даже при неглубоком анализе оно показывает как раз про­тивоположное. Разве это не исключительное, лишь ему прису­щее в отличие от других царств свойство царства небесного, что в него можно войти лишь как дитя? Разве я могу прибли­зиться и отдаться чувственным и естественным вещам, с тем же настроением духа, с тем же образом мыслей, с которыми я предаюсь богу? Чем же я могу воздать ему честь, если не сохраню для него одного и не отдам ему исключительно то, что есть лучшего во мне, детское настроение? Разве я не отнимаю от царства небесного того, что отдаю земному царству? Но здесь не место входить в подробности. Однако автор сочи­нения “Le Christian isme de Francois Bacon etc.” Христиан­ство Франциска Бэкона и пр. Париж, год VII. 2 тома, считает осо­бым признаком благочестия Бэкона то, что он часто приводит изречения Библии.

По достоинству оценить как светлые, так и теневые стороны жизни и характера Бэкона, понять при всем его несомненном благородстве необъяснимые ошибки его можно, лишь имея в виду ту коренную ошибку, ко­торая являлась основой его моральных заблуждений. Эта коренная ошибка состояла в том, что он одинаково внимал как льстивому голосу сирены внешней необхо­димости, так и божественному голосу внутренней необ­ходимости, голосу его гения, его таланта; что он, чув­ствуя свое призвание, не посвятил себя исключительно изучению природы и философии, но к тому же ещё занимался выгодным делом, отвлекавшим его от науки, но зато создавшим блестящую карьеру при дворе и в государстве; что он, таким образом, раскололся, нарушил единство своего духа с самим собой. Бэкон говорит сам о себе: “Я считаю себя созданным для исследования истины в большей степени, чем для всякого другого дела. Ибо я обладаю достаточной подвижностью духа, чтобы находить самое важное, сходства различных ве­щей, и достаточной выдержкой и вниманием, чтобы не упускать из виду даже самые тонкие различия. Во мне si long-temps de I'occupation la plus noble et la plus utile, a laquelle puisse s'appliquer un etre raisonnable”. Mallet, c. I, p. 126. “Таким образом, Бэкон с блестящего поста, занимае­мого им, перешел к уединенным занятиям, сожалея часто, что тщеславие и ложная слава света отвращали его так долго от наиболее благородных и полезных занятий, которым может предаваться разумное существо”. Малле, гл. I, стр. 126. сочетаются порыв исследователя и выдержка сомневаю­щегося, желание размышлять и робость утверждения, легкость догадки и тщательность группировки. Я не поклонник древности, не гоняюсь за оригинальностью, и мне противно всякое шарлатанство. Поэтому я счи­таю себя вправе утверждать, что между моими природ­ными способностями и истиной существует известное сродство и общность”.  В письме к Томасу Бодлею он признает, что, не имеет вовсе склонности к государст­венным делам и не может заниматься ими без принуж­дения. В письме к королю Иакову уже после своего падения он просит о пенсии, дабы занятия наукой не стали для него лишь средством к жизни, ибо он хочет жить, чтобы только изучать.

Галилей, современник Бэкона, жил в последние годы почти все время “вдали от городского шума Фло­ренции, в поместьях своих друзей или в одном из соседних поместий Беллогвардо или Арчетри, тем охот­нее, что город ему казался как бы тюрьмой для спеку­лятивных умов, а свободная жизнь в деревне откры­вала книгу природы для взора каждого, кто желал сво­им разумом читать и изучать её”. Спиноза говорил:

“Мы деятельны, лишь поскольку мы познаем”; и не только его жизнь, но и жизнь всех мыслителей под­тверждает истину этого утверждения. Лейбниц где-то говорит: “Мы созданы, чтобы мыслить. Нет необходи­мости, чтобы мы жили, но необходимо, чтобы мы мыс­лили”. И его девизом, оправданным всей его жизнью, было: “Со всяким потерянным часом уходит часть на­шей жизни”. Но истинный мыслитель, человек науки служит только человечеству, служа вместе с тем исти­не; он считает познание высшим благом, истинно по­лезным; развитие знания—практическая цель его жизни; поэтому каждый свой час, не отданный зна­нию, он считает жизненно важной потерей. Как же мог Бэкон при всей своей решительной склонности к изу­чению природы и науки вообще, которому благоприят­ствует лишь уединение и устранение всех побочных занятий, отдаться прямо противоположной карьере — государственной жизни? И каковы были неизбежные последствия этого? Каким бы способным и искусным государственным человеком он ни был, чего нельзя бы­ло не ожидать при его исключительных талантах, од­нако в государственной жизни он был как бы не самим собой, не на своем месте; его дух, стремившийся толь­ко к науке, не находил удовлетворения в политической деятельности; в этой сфере он не имел необходимого центра опоры, выдержки, твердого характера, ибо, где нет твоей сущности, там нет и твоего центра тяжести и потому ты колеблешься во все стороны. Душа, вся его сущность и ум  не присутствовали в указанной сфере, которая была ему чуждой, ибо противоречила истинному влечению его ума; пребывая в таком проти­воречии, он должен был делать ошибки, претившие моральной сущности его явно благородного характера. Если кто-либо действительно чувствует себя призван­ным к продуктивной работе не только в одной особой области знания, но и в науке вообще, к созданию ве­ликого и вечного, если он составляет всеобъемлющие универсальные планы, как Бэкон, старается находить новые принципы и двигать вперед науку, требующую бесконечного продвижения в ширину и глубину, чувст­вует влечение к науке как цели, смыслу своей жиз­ни, — для того наука составляет его душу, его центр, а научная работа — предназначенную ему сферу; вне её он вне себя, на ложном пути, на чужбине, и если он позволяет каким-либо внешним мотивам и факторам увлечь себя в противоположную науке, отвлекающую от нее стихию, то он тем самым уже заложил первое подлинное основание своих позднейших ошибок и за­блуждений; он совершил грех против святого духа уже тем, что хотя и не отнял полностью у науки принадле­жащей ей по, праву силы ума, но все же ограничил её участие в ней; он совершил вероломство, расточая на суетный свет любовь, которая целиком должна быть отдана его законной супруге — науке. “Если он искал почестей в гражданской жизни, то лишь с целью получить средства выполнить и улучшить свое науч­ное творение. Ибо даже наилучшие деяния его жизни должны были содействовать ему в этом. Одним словом, введение этого нового способа достижения истины было его господствующим стремлением и важнейшим источником его жизненных деяний. Это не побуждало его стремиться к заслугам, но утешало, когда такие старания не удавались; когда он достиг высшей ступени своего величия, оно занимало его и доставляло ему удовольствие в часы досуга” (Британская биография в Собра­нии Баумгартена, стр. 313).Справедливым, можно даже сказать необходимым, было поэтому по­зорное падение Бэкона, ибо этим он искупил свое пер­вое грехопадение, отступничество от истинного призва­ния своего ума и возвратился к своей первоначальной

сущности.

Если Бэкон доказал, что и ученые могут быть ве­ликими государственными деятелями, то в то же время он доказал, по крайней мере относительно себя, что наука в высшей степени ревнива; что высшую милость она оказывает лишь тому, кто отдается ей безраздель­но; что если ученый ставит себе такую задачу, как Бэкон, то он не может без ущерба для научной работы тратить свое время на светские дела. Поэтому с полным правом говорит Петр Гейлив: “Жаль, что он не имел собственных средств и не был свободен от всех дел при дворе и в судах, чтобы предаваться своим занятиям” (1. с. в цитированном произведении, стр. 455), если бы Бэкон не раздвоил своей жизни, а подобно другим великим ученым посвятил её целиком науке, то он не ограни­чился бы голыми декларациями, великосветским обзо­ром великого здания науки, не разработав какой-либо части её; он погрузился бы в глубину частных задач и при массе знаний, опытов и наблюдений, бывших в его распоряжении, при его исключительных способно­стях он пришел бы к определенным результатам, от­крыл бы, как Галилей и Декарт, определенные законы природы, он доказал бы универсальность своего ума не одним лишь составлением планов, но охватом и проникновением в частности, восхождением от частного к общему, в чем и проявляется истинный универсальный ум, и не судил бы так поспешно о многих предметах — словом, он создал бы бесконечно больше, чем он сде­лал в действительности.

Но если Бэкон имел истинное влечение к спекуля­тивному мышлению, то как возникло такое противоре­чие, что он бросился в политическую жизнь? Только потому, что в его характере, в его уме или в метафи­зическом принципе его духа лежал дуализм. Хотя Бэ­кон, как будет показано ниже, был далеко не тот эмпи­рик, каким его изображали впоследствии, хотя он имел способность к метафизическому мышлению, как тако­вому, и сам высказал глубокие метафизические мысли, хотя эмпирия представляет для него не само дело, но лишь необходимое средство, не сущность, а лишь один момент, однако уже в нем и в его духовном принципе одновременно содержится дух материализма, как он проявил себя позднее, дух, впадающий в чувствен­ность, направленный лишь на внешнее, подчиненный лишь силе воображения, считающей одно чувственное реальностью или по крайней мере находящейся под его влиянием. Чем бы ни оправдывал Бэкон перед своей совестью домогательств о государственных должностях, даже благочестивой заботой о душе, чего, как он счи­тал, лучше всего можно достигнуть на высоком посту в государстве, но только выхваченный из своей области и распространившийся дух материализма, ослепленный блеском светского величия, отвлек его от истинного призвания, по крайней мере вначале не давал ему опомниться, удалил от метафизической простоты жиз­ни для науки и увлек блестящей роскошью картин политической жизни. Таким образом, дуализм его ду­ховной сущности обнаруживается у него и в том, что, Бэкон сделал то, что хотел сделать, и он сделал доста­точно. Он хотел дать лишь очерк предполагаемого здания, самое постройку он предоставил другим. Он знал, что его предприятие не могло быть выполнено одним лицом, а лишь многими и не его временем, а будущими веками. Поэтому он всегда апеллирует к будущему (1847). Имея вполне обоснованный, независимый и самостоя­тельный взгляд на физику, которая, по его мнению, должна быть только частью целого, совершенно ото­рвав её от теологии, обрезав все связи физики с рели­гией, он проводит, однако, из благочестия во вкусе того времени, параллель между своими чисто физическими идеями и изречениями Библии и, таким образом, во­круг светской дамы-физики, полной земных помыслов, распространяет священный ореол, и это был, говорю я, тот метафизический или духовный дуализм, который вызвал раздвоение в его жизни. Приведем лишь одно место в доказательство этого про­тиворечия. В царство природы (человека, или науки, ибо это одно и то же), говорит он, можно войти, как в царство небес­ное, лишь как дитя. Как благочестиво звучит это сравнение! Но даже при неглубоком анализе оно показывает как раз про­тивоположное. Разве это не исключительное, лишь ему прису­щее в отличие от других царств свойство царства небесного, что в него можно войти лишь как дитя? Разве я могу прибли­зиться и отдаться чувственным и естественным вещам, с тем же настроением духа, с тем же образом мыслей, с которыми я предаюсь богу? Чем же я могу воздать ему честь, если не сохраню для него одного и не отдам ему исключительно то, что есть лучшего во мне, детское настроение? Разве я не отнимаю от царства небесного того, что отдаю земному царству? Но здесь не место входить в подробности. Однако автор сочи­нения “Le Christian isme de Francois Bacon etc.” Христиан­ство Франциска Бэкона и пр. Париж, год VII. 2 тома, считает осо­бым признаком благочестия Бэкона то, что он часто приводит изречения Библии.