§ 3. Теология и философия

Единственной наукой, имманентной исключительно религиозному духу, то есть неотделимой от него, соот­ветствующей его сущности, была теология, в которой содержание веры осознавалось рассудком, расчленялось им, определялось, приводилось в порядок и освещалось. Но в то время как с определением содержания веры мыслью это содержание становилось объектом мысля­щего сознания, объектом аналитического, разрешаю­щего рассудка, мыслящее сознание становилось не­зависимо от содержания веры своим собственным объектом, в пределах содержания веры мысль, как та­ковая, становилась предметом, и, таким образом, тео­логия переходила в философию. Но так как мышление было при этом как бы побочным занятием, ибо оно не

Ср., например, Герена “История изучения классической литературы”, так как, и Майнерса “Историческое сравнение нравов и конституций и так далее в средние века”, т. 2, ч. 9.

Особенно это касалось природы, которая при гос­подстве такой тенденции должна была погрузиться во мрак забвения и неизвестности. Как мог ограниченный христианин, живший лишь своим богом, отвлеченным от сущности мира, иметь вкус к природе и к ее изу­чению! Природа, существенная форма которой есть чувственность, каковую он считал как раз подлежащей отрицанию, отвлекающей от божественного, имела для него лишь значение конечного, суетного, несуществен­ного. Но может ли дух сосредоточиться на том, что имеет для него значение только конечного и суетного, сделать его предметом серьезного, длительного изуче­ния? Сверх того, какой интерес представляет познание временного жалкого творения, если известен творец? Как может тот, кто находится в близких отношениях с хозяином, так унизиться, чтобы вступить в те же от­ношения с его служанкой? А какое иное положение и значение могла иметь природа с точки зрения от­рицательной религиозности, чем служанки божьей? Теологически-телеологический  способ рассмотрения природы есть единственно соответствующий этой точке зрения; но именно этот способ рассмотрения и не объ­ективный, и не физический, и не проникает в саму природу.

Сообразно с этой точкой зрения природа как бы скрылась от взоров человеческого духа. Подобно тому как в священные молитвенные дома тех времен свет проникал не через чистую прозрачную среду, а сквозь пользовалось официальной привилегией, то есть не санк­ционировалось религиозным принципом, который один лишь считался высшим принципом, последней верхов­ной властью, а предметы догматики, церковного учения были terminus a quo и ad quern, non plus ultra — по­следней границей человеческого духа, хотя отдельные лица переходили ее, то содержание теологии все еще оставалось главным содержанием мыслящего духа и философия, как таковая, в существенном могла быть для него лишь традиционной. * Например, Альмарих, или Амальрих, из Шартра (9), Давид из Динанта (10) и его ученик Балдуин склонялись к пантеизму, который, судя по местам, приведенным Фомой Аквинатом и Альбертом Великим, (11) они понимали довольно грубо и выра­жали в отталкивающей форме, при этом ссылались на автори­тет древних языческих философов и, как говорит Альберт Вели­кий в своей “Summa theologiae”, t. II, tract. I, quaest. IV, memb. Ill, fol. 25, не признавали даже авторитета святых. Конечно, их учения были осуждены. Как велики и сильны были власть и господство церковно-догматических представле­ний даже над свободными и для своего времени философскими умами, доказывает, между прочим, и то обстоятельство, что даже предметы, которые сами по себе или по крайней мере в том значении, в коем они считались действительными, явля­лись для мира самыми гипотетическими и произвольными, для них были реальными объектами мышления, вполне действи­тельными предметами, свойства коих, но вовсе не бытие они исследовали, точнейшим образом описывали и характеризо­вали и которые именно потому, что представлялись и мысли­лись действительными сущностями, могли казаться видениями, явлениями индивидуальных сущностей для их чувственности или фантазии. Даже мыслящий и ученый Альберт Великий получал откровения и сверхъестественную помощь от святой девы. Его сочинения и стихи о святой деве составляют целый том. Она лично благодарила его за хвалебные стихи и сочи­нения и оказала ему даже особую милость, явившись перед ним, когда он как поэт решился изобразить все телесные и душевные дарования божьей матери. Поэтому она была ли­шена той свободной продуктивности, той творческой деятельности, автопсии природы и автономии разума, которые отличали философию Греции и нового времени и составляют своеобразный характер философии вообще. Отсюда проистекает и тот дух абстракции, тот логически-метафизический способ мышления, который составлял сущность и дух так называемой схоластиче­ской или схоластически-аристотелевской философии, ибо хотя кроме тогдашней логики и метафизики изу­чались и другие философские науки, но дух всего обсуждения и исследования был формальный, логиче­ски-метафизический. Отсюда скучное однообразие и ровный ход ее истории, подобной стоячей воде, не пре­рываемой в своем медлительном течении качественными различиями, следующими друг за другом и этой живой последовательностью создающими настоящую историю, как история древней и новой философии, подобная бур­ному потоку. Отсюда та ограниченность духа, лишен­ная взлетов гениальности и оригинальности, и безвку­сие формы; отсюда полное отсутствие принципов, которые были бы организующими и оживляющими душами связного и последовательного целого, и выте­кающий из этого атомизирующий дух различении без нужды, без определяющей и ограничивающей меры, дробящий безостановочно до бесконечности, ко­торый наконец должен был привести к чистому фор­мализму, к устранению всякого содержания, к совер­шенной пустоте и к связанному с ней отвращению к схоластике.

Единственной наукой, имманентной исключительно религиозному духу, то есть неотделимой от него, соот­ветствующей его сущности, была теология, в которой содержание веры осознавалось рассудком, расчленялось им, определялось, приводилось в порядок и освещалось. Но в то время как с определением содержания веры мыслью это содержание становилось объектом мысля­щего сознания, объектом аналитического, разрешаю­щего рассудка, мыслящее сознание становилось не­зависимо от содержания веры своим собственным объектом, в пределах содержания веры мысль, как та­ковая, становилась предметом, и, таким образом, тео­логия переходила в философию. Но так как мышление было при этом как бы побочным занятием, ибо оно не

Ср., например, Герена “История изучения классической литературы”, так как, и Майнерса “Историческое сравнение нравов и конституций и так далее в средние века”, т. 2, ч. 9.

Особенно это касалось природы, которая при гос­подстве такой тенденции должна была погрузиться во мрак забвения и неизвестности. Как мог ограниченный христианин, живший лишь своим богом, отвлеченным от сущности мира, иметь вкус к природе и к ее изу­чению! Природа, существенная форма которой есть чувственность, каковую он считал как раз подлежащей отрицанию, отвлекающей от божественного, имела для него лишь значение конечного, суетного, несуществен­ного. Но может ли дух сосредоточиться на том, что имеет для него значение только конечного и суетного, сделать его предметом серьезного, длительного изуче­ния? Сверх того, какой интерес представляет познание временного жалкого творения, если известен творец? Как может тот, кто находится в близких отношениях с хозяином, так унизиться, чтобы вступить в те же от­ношения с его служанкой? А какое иное положение и значение могла иметь природа с точки зрения от­рицательной религиозности, чем служанки божьей? Теологически-телеологический  способ рассмотрения природы есть единственно соответствующий этой точке зрения; но именно этот способ рассмотрения и не объ­ективный, и не физический, и не проникает в саму природу.

Сообразно с этой точкой зрения природа как бы скрылась от взоров человеческого духа. Подобно тому как в священные молитвенные дома тех времен свет проникал не через чистую прозрачную среду, а сквозь пользовалось официальной привилегией, то есть не санк­ционировалось религиозным принципом, который один лишь считался высшим принципом, последней верхов­ной властью, а предметы догматики, церковного учения были terminus a quo и ad quern, non plus ultra — по­следней границей человеческого духа, хотя отдельные лица переходили ее, то содержание теологии все еще оставалось главным содержанием мыслящего духа и философия, как таковая, в существенном могла быть для него лишь традиционной. * Например, Альмарих, или Амальрих, из Шартра (9), Давид из Динанта (10) и его ученик Балдуин склонялись к пантеизму, который, судя по местам, приведенным Фомой Аквинатом и Альбертом Великим, (11) они понимали довольно грубо и выра­жали в отталкивающей форме, при этом ссылались на автори­тет древних языческих философов и, как говорит Альберт Вели­кий в своей “Summa theologiae”, t. II, tract. I, quaest. IV, memb. Ill, fol. 25, не признавали даже авторитета святых. Конечно, их учения были осуждены. Как велики и сильны были власть и господство церковно-догматических представле­ний даже над свободными и для своего времени философскими умами, доказывает, между прочим, и то обстоятельство, что даже предметы, которые сами по себе или по крайней мере в том значении, в коем они считались действительными, явля­лись для мира самыми гипотетическими и произвольными, для них были реальными объектами мышления, вполне действи­тельными предметами, свойства коих, но вовсе не бытие они исследовали, точнейшим образом описывали и характеризо­вали и которые именно потому, что представлялись и мысли­лись действительными сущностями, могли казаться видениями, явлениями индивидуальных сущностей для их чувственности или фантазии. Даже мыслящий и ученый Альберт Великий получал откровения и сверхъестественную помощь от святой девы. Его сочинения и стихи о святой деве составляют целый том. Она лично благодарила его за хвалебные стихи и сочи­нения и оказала ему даже особую милость, явившись перед ним, когда он как поэт решился изобразить все телесные и душевные дарования божьей матери. Поэтому она была ли­шена той свободной продуктивности, той творческой деятельности, автопсии природы и автономии разума, которые отличали философию Греции и нового времени и составляют своеобразный характер философии вообще. Отсюда проистекает и тот дух абстракции, тот логически-метафизический способ мышления, который составлял сущность и дух так называемой схоластиче­ской или схоластически-аристотелевской философии, ибо хотя кроме тогдашней логики и метафизики изу­чались и другие философские науки, но дух всего обсуждения и исследования был формальный, логиче­ски-метафизический. Отсюда скучное однообразие и ровный ход ее истории, подобной стоячей воде, не пре­рываемой в своем медлительном течении качественными различиями, следующими друг за другом и этой живой последовательностью создающими настоящую историю, как история древней и новой философии, подобная бур­ному потоку. Отсюда та ограниченность духа, лишен­ная взлетов гениальности и оригинальности, и безвку­сие формы; отсюда полное отсутствие принципов, которые были бы организующими и оживляющими душами связного и последовательного целого, и выте­кающий из этого атомизирующий дух различении без нужды, без определяющей и ограничивающей меры, дробящий безостановочно до бесконечности, ко­торый наконец должен был привести к чистому фор­мализму, к устранению всякого содержания, к совер­шенной пустоте и к связанному с ней отвращению к схоластике.