Язык не нейтральный и не наш

Ранние дискуссии феминисток о языке пренебрежительного отношения к женщинам указывали на существование способов, с помощью которых можно опошлить женщин, приклеить нам ярлык некоего исключения или полностью вычеркнуть нас из речевого общения, используя, так называемые общие обозначения, фактически не являющиеся характерными для определенного рода [32; 40]. Такие дискуссии важны для понимания деталей деятельности, которая подводит «нашу социализацию к бессилию» [34, p.34]. Феминистки-философы и лингвисты показали, что женщины подавляются речевой практикой в двух основных случаях. Во-первых, женщины выделяются. Такое выделение привлекает внимание к женственности и несет значение неполноценности. Женщина присутствует, но как что-то низшее. В речевой практике это достигается с помощью местоимений, префиксов и специальных слов, характерных для женского пола. Практика выделения всего женского уменьшительными существительными, означающими что-то второстепенное или непрофессиональное, служит для того, чтобы унизить нас, особенно, когда такое выделение подгоняется под систематизированную культурную модель женской незначительности [14; 44]. Во-вторых, женщины вычеркиваются как субъекты. Речевая практика представляет женщин как неспециалистов, как объекты в текстах, но не как субъектов, высказывающих свое мнение. Рассказчик или писатель текста утверждает, что женщинам всегда чего-то не хватает [46]. Возникает парадоксальное недоразумение между промежуточными традиционными речевыми практиками, которые и выделяют нас, и исключают, считая нас то существующими, то отсутствующими, как и само понятие.

Собрание сочинений Мэри Ваттерлинг-Браггин «Язык женофоба» включает в себя множество ключевых статей, написанных философами о языке женофобов за период 70‑х годов; оно остается центральным сочинением по этому вопросу [44]. Ваттерлинг-Браггин отмечает, что существует, по крайней мере, шесть различных видов «женофоба», действующих в антологии и каждый имеет свое мнение о языке женофобов [44, p.3-5]. Различные концепции дискриминации по половым признакам дают фактически различные оценки языку женофоба, когда создают более или менее толковые теории языка и его возможностей. Считается, что иногда лингвистическая единица речи несет значение дискриминации по отношению к женщинам, потому что в ней заложено определенное унизительное отношение и убеждение говорящего, или в ней самой заложено унизительное отношение к женщинам, либо в ней есть и то и другое. Если внимательно анализировать высказывание, его можно рассматривать в трех аспектах. Иногда пренебрежительным считается: а) то, что сказано с точки зрения содержания; б) то, как говорится, то есть речевой акт высказывания или в) говорящий передает чью-то мысль, является посредником. Как философы а) феминистки не обращали особого внимания на аспект посредничества; б) вместо этого мы сконцентрировали свое внимание на словах и предложениях и их значение в речевой деятельности.

Примеры с явно унизительным значением, которые подходят для пункта а) относительно легко найти. Очень сложно отметить такие высказывания в двух случаях: 1) когда то, что сказано, не является унизительным по содержанию, а по форме оно унизительно; (это было бы точным примером для пункта б) пренебрежительный речевой акт); и 2) когда содержание высказывания может быть унизительным, а способ высказывания — нет. Давайте более внимательно рассмотрим эти примеры.

Случай 1: то, что сказано по содержанию не унизительно, а по форме — унизительно. Миссис Смит красивая женщина; все согласны. Обычно в простой фразе, что кто-то красивый, нет ничего унизительного. Но, когда миссис Смит устраивается на работу в университет на кафедру философии, и мужчины, принимающие ее на работу, говорят, что «она красива» в контексте обсуждения ее деловых качеств, то это — дискриминация.

Одни бы сказали, что это — дискриминация, потому что ее красота не имеет отношения к ее квалификации, тогда как другие сказали бы, что проблема в том, что ее красота становится необходимой при приеме на работу и в этом дискриминация. В любом случае содержание не соответствует этому контексту. Философия языка феминисток серьезно подходит к взаимодействию контекста и содержания.

Случай 2: то, что сказано унизительно, а по форме — нет. На занятиях по подходу феминисток к языку студенты приводят примеры дискриминационных высказываний, которые они слышали. Они составляют коллективный список высказываний и обсуждают последнее выступление профессора математики: «Женщины — профаны в математике». Это предложение, впервые произнесенное на лекции по математике, несколько раз повторяется во время дискуссии. В каждом случае, сказал бы логик, оно упоминается, а не используется постоянно. Оно не утверждается, а воспроизводится.

Иногда даже упоминание или воспроизведение чего-то становится проблемой, потому что даже простое воспроизведение может подтвердить правило. Простое, даже в малейшей степени, дискриминационное замечание не гарантирует, что в нем есть что-то унизительное в отношении говорящего или этого высказывания; вопрос в том, позволил ли себе говорящий дискриминационное замечание или он воздержался от него. Тот факт, что высказывания в случае 2 были просто упомянуты, говорит о том, что ни одно из них не содержало утверждения. Заметим также, что здесь имеет место более широкий контекст. Поскольку это была аудитория феминисток, имели место преимущественно антидискриминационные заявления, которые создали контекст интерпретации высказанного утверждения. Или же, если профессор лингвистики, который часто высказывал явно антифеминистские суждения, дает студентам такое предложение для анализа, то, что он на него иногда лишь ссылался, а не постоянно его высказывал, совсем не означает, что такое высказывание не имеет дискриминационного смысла. Былые высказывания этого профессора создают пояснительный контекст для нынешнего вскользь сказанного предложения. А как слушатели поймут высказывание говорящего, опять-таки зависит от взаимодействия контекста и содержания.

Деятельность, которая выделяет нас как женщин, проблематична и на микроскопическом уровне специфических особенностей, присущих этой деятельности, и на микроскопическом уровне ее отнесенности. Даже в самых первых дискуссиях говорилось об этой двойственности. В работе Элизабет Лейн Бирдслей «Справочник гендеризации» утверждается, что сама практика, необходимая говорящему, чтобы установить род вне зависимости от того, о каких человеческих существах идет речь, является «краеугольным камнем в образовании этих других форм определения рода», таких, как гендерное представление о себе самом, психологическая гендерная идентичность, различия в общественном положении полов и так далее [4]. Бардслей отмечает, что, хотя существуют термины нейтрального пола, такие как «персона» или «кто-либо», тем не менее, обычно при разговоре нам необходимо использовать вместо них термины определенного пола. Так, вместо фразы «кто-то хочет тебя видеть» нам в разговоре следует сказать «тебя хочет видеть какой-то мужчина (или женщина)». Эта практика за последние двадцать лет, возможно, изменилась стараниями феминисток, так как сегодня секретарь скажет: «Вас спрашивает клиент (или пациент, или студент)» и этим четко соотнесет человека с его родом. Проблема, однако, возникает снова, если сказать «Пришла мисс Джонс». Бридслей также отмечает, что необходимая соответствующая гендеризация обеспечивает стремление «произвести дифференцированную оценку, где бы мы ни сделали различие [3; 4]. Необходимость сделать такое различие грамматическим создает концептуальные структуры, которые способствуют распространению женской дискриминации. Если сформулировать суть высказывания Бирдслей в терминах, позже данных Фрай, то выделение пола и заявление о нем в языке являются краеугольными проблемами учения о женской дискриминации [17]. Мы явно включены в речь.

Тема искусственного включения присутствовала в ранних феминистских работах по, якобы, обычному использованию слова «человек» и его родственных слов в отношении всех людей. В авторитетной статье, в которой утверждается, что нейтральное слово «человек» — это миф, Дженис Маултон представила концепцию паразитической ссылки на философскую дискуссию о женской дискриминации в лингвистике. Маултон утверждает, что употребление слова «человек» по отношению ко всем людям, это то же самое, что говорить «хлорка» обо всех отбеливателях; таким использованием слова «человек» мы наделяем мужчин преувеличенным самосознанием (и экономическим преимуществом), это остается в их сознании и позволяет им так себя преподносить. Этот вывод Маултон давал возможность объяснить нормативный подход к штампам, представляющимся как родовые обозначения. Даже если они стали родовыми (что она категорически отрицает в случае употребления слова «человек»), преимущество штампа все-таки существует — штамп устанавливает правило (норму). Подобно тому, как мужчины устанавливают норму родовому классу — человечеству — чьим именем они себя наделяют [23].

Нормативный подход к терминам языка не является проблемой штампов. Слова, относящиеся к женщинам, всегда имели большое нормативное значение, и поэтому феминистский подход к практике речи всегда был основан на словах. Элеонор Кьюкендаль объясняет, что «подобно виттгенштейновскому анализу обращение феминистской лингвистики к философии является одним из видов терапии, а как остиновский анализ, она пытается раскрыть реалии, которые говорящий пытается использовать в своем высказывании, с помощью изучения самих слов. Феминистская лингвистика предполагает, что использование слов помогает представить мир, в котором находятся говорящие» [26, p.133]. Феминистки стремятся верить в силу слов; слова имеют способность представлять то, что они описывают, выражать или изображать данную действительность. Исследование этой способности для создания онтологии через нормативные категории, замаскированные под описания, является нормативной метафизикой. Когда кто-то называет вас «чудаком» вы чувствуете силу этой категории, владеете вы или нет качествами, которые она выражает. Это не говорит о том, что феминистки обратились к чему-то мистическому, полагая, что что-то можно сделать, просто сказав об этом. Когда кто-то называет меня «чудаком», он изменяет мою половую ориентацию не больше, чем когда кто-то называет меня «черным». Сила слов многомерна; высказывания, что я была вегетарианкой, соответствовало тому, что я делала; но высказывание, что я видела Феррари, не обеспечило бы такой мотивировки. Первое — это самопредписывающие поступки, а второе было бы просто ложью. Здесь самопредписывающие поступки — это процесс моего становления вегетарианкой, рекомендация другим индивидам  отметить изменения в стиле моей жизни и учесть последствия такого изменения. Феминистки выискивали слова и создавали словари, которые дают нам возможность найти способ совершить эти предписывающие поступки, описать и предписать средства их осуществления.

Сила слов наиболее полно проявляется на примере с понятиями, относящимися к роду людскому; это словарь вместе с ситуациями, в которых употребляются эти понятия, служит отражением, поддержкой и даже установлением социального порядка. Джулия Пенелоп использует нормативность точности слов, когда она говорит:

«Слова существуют и создаются, так как они служат оценкой отношения главного к культуре. Словари отражают культурные значения. Определения женственности, не женственности и мужеподобности, женского и мужского дают определения культурных ценностей и сохраняют их навсегда. Пока женщины пользуются этими словами, как будто они описывают что-то реальное или объясняют достойные внимания явления, до тех пор мы подтверждаем, что людей можно различать с помощью дихотомии, которую они представляют» [34, p.52].

Позиция Пенелоп подчеркнуто конструктивистская, так как она утверждает, что без подкрепления практики, которая составляет Патриархальную Вселенную дискурса, реальность нашей жизни и опыт не изменятся. Попытка не использовать термины, которые кажутся онтологическими коренными словами в пределах этой речи, является важным шагом. Подобным образом подчеркивает связь между словами и их силой Андреа Дворкин. Она утверждает, что «слова имеют значения, потому что мы знаем и что делаем. Слова изменяют нас или оставляют в том же состоянии. Женщины, лишенные возможности высказаться, лишены силы, необходимой, чтобы обеспечить выживание, и процветание». [12, p.30; 35, p.39-49]. Слова сохраняют или изменяют нас.

Если слова имеют такое метафизическое и эпистемологическое значения, нам необходимо знать, почему слова для женщины обычно бывают такими унизительными. Даже явно нейтральные слова, которые выделяют нас, проблематичны. Понятие «особь женского пола» стоит в ряду более нейтральных слов, которыми можно было бы пользоваться, и еще Симона де Бовуар говорила, что «понятие "особь женского пола" унизительно не только потому, что оно подчеркивает животное начало женщины, но и потому, что запирает в рамках ее пола» [10, p.30]. Кэролин Корсмейер продолжает мысль С. Бовуар и  исследует метафизические предпосылки общих терминов для женщин, которые, как она утверждает, «содействует понятию женской сущности, которая совершенно не соотносится с мужской, чтобы первоначально отождествить женщину с точки зрения ее пола» [24, p.150]. В монографии о семантическом унижении Мириэм Шульц привела «примерно сотню слов и фраз, описывающих женщин унизительно в соответствии с их полом» и «нет даже приблизительно такого же количества слов, унизительных по отношению к мужчинам» [38, p.72]. Кросмейер высказывает надежду (но не уверенность), что переход к более нейтральным выражениям в языке должен иметь «более, чем косметический эффект». Но каким же был бы эффект, если убрать семантическое унижение женщин? Если последовать совету Дворкин, может быть, при участии в «формулах слов» женщины нашли бы «возможности для выживания и процветания».

В исследовании «силы называния» Мэри Дэйл интересуют два направления феминистской философии: а) поиск слов, которые мы хотим использовать; и б) правильно подобранное название, которое необходимо, чтобы наши слова были поняты. Лингвистические опыты Дейл начались с ее работы «Помимо Бога-отца» [9] и продолжались до кульминационного труда «Злобность», в которой она и Джейн Капути пытаются понять значение фаллократического языка и смягчить архаичные и более грубые значения слов. Дейл и Капути говорят, что «Злобность» — это книга, созданных старушенциями новых слов». Это, по сути, работа по созданию новых значений, так как она предполагает философскую картину языка, в которой имеется потенциал для изменения нашего восприятия речевой деятельности и значение ее истории [8, p.240]. Дейл призывает искать слова, которыми пользовались женщины прошлого поколения и воскрешать их. Меньше выделено, но четко прослеживается по всей работе важность форума слов, создания контекстов, в которых мы являемся выразителями мнения, в которых «мы слушаем друг друга» и таким образом слушаем друг друга в новой форме бытия [36, p.188].

В этой работе строго нормативное видение, она пронизана идеей того, какими должны быть обстоятельства для женщин. Исследования Джулии Пенелоп «Патриархальная Вселенная речи» — лингвистически более точная версия смелой игры Мерилин Фрай с бессмысленностью в «Политике реальности» [17], а также комплимент работе Мэри Дейл по созданию и нахождению новых значений. Эти работы говорят нам о том, что язык не является нейтральным, что его предположительные значения не служат нашим интересам, что (если пользоваться метафорами Виттгенштейна) — это ящик с инструментами, с которыми нужно обращаться осторожно, что в его игры не играют на больших площадках. Как утверждает Дейл Спендер, «при патриархальном устое женщины многих поколений молчали, они не могли иметь своих значений слов, зашифрованных в социальных хранилищах знаний. С молчанием, основанном на молчании, этот процесс стал кумулятивным. Как только женщины начнут говорить, этот кумулятивный процесс может пойти в обратном направлении. Внимание к женской теме возрастет, когда обстоятельства существования появятся и в формальном, и в неформальном контекстах» [39, p. 74].

Понимание наших собственных замыслов, создание собственных практик и значений — это проба сил многих поколений. Чтобы оказаться на высоте, нам нужно тщательно изучить то, что уже предложили высказывания женщин прошлых поколений и восстанавивить утраченные значения. Для того, чтобы иметь авторитет среди ученых, занимающихся семантикой,  мы должны высказывать свою точку зрения.

Нейтральное не является нейтральным: вероятность и ситуативная субъективность

Как мы уже отмечали, используя назывную силу, мы не только готовы искать или выдумывать новые слова для выражения того, что мы хотим высказать, но и создавать контексты и единицы речи, в пределах которых такое высказывание имеет значение. Говорящие субъекты нуждаются в собеседниках, которым они доверяют [41]. Обретая авторское право, женщина настаивает на том, что ей, как женщине, допускается иметь какие–то недостатки. Поскольку женщина старается писать или говорить в соответствии со своим собственным жизненным опытом, она сталкивается с проблемой либо потери доверия, поскольку ее работа не признается стоящей, либо потери квалификации, поскольку она пытается унифицировать свою работу. Виттиг объясняет, что язык, в целом, дает каждому одинаковую возможность стать совершенным субъектом, занимаясь языком. Но род, как элемент языка, действует для нейтрализации этого онтологического факта, когда это касается женщин. В результате навязывание рода действует отрицательно в момент высказывания, лишает женщин возможности говорить и заставляет их искать витиеватый способ выражения своих мыслей, вдаваясь в излишние подробности и без конца извиняясь [46, p.81].

Подобным образом Симона де Бовуар утверждает, что женская субъективность часто является необходимостью, так как она считает, что «в разгар малопонятной дискуссии досадно слышать, как мужчина говорит: "Вы так думаете, потому что вы — женщина"; но я знаю, что единственной моей защитой будет ответ: "Я так думаю, потому что это действительно так", устраняя этим мое субъективное "Я" из доказательства» [10, p.18]. Бовуар и Виттинг придают большое значение проблеме, которая все еще беспокоит женщин — проблеме необходимости напустить на себя искусственные нейтральность и объективность, чтобы добиться доверия. Важность найти убедительные слова и место, где они имеют доверие, особенно необходимы для цветных женщин, для которых «способность говорить является актом сопротивления», что служит «и способом активного самопреобразования и процедурой перехода объекта в субъект».

Феминистки попытались показать, что предположительно вероятное выражение мнения является действительно выражением мнения при любых обстоятельствах; таким образом, Бовуар продолжает свою идею «тот факт, что ты мужчина не является исключительным качеством». Истина и призыв к ней, формы логического доказательства и анализа, «объективная» речь, которой учат наука и философия в частности, как бы предполагают что-то вроде убежища для тех, чья субъективность не внушает доверия — цветным, белым женщинам (поскольку они женщины), очень старым и очень молодым. Такое убежище обеспечивается отношением к говорящим как к «обычным ораторам» — обычно это белые мужчины среднего и высшего классов. Подобно символам телевизионных новостей предполагается, что говорящие не должны иметь акцентов или высказывать свое отношение. Доверие, как было указано в ранних работах феминисток по философии языка, достигалось признанием субъективности белых мужчин. Первые попытки проанализировать язык дискриминирующих женщин выражений, сосредоточены на введенных контекстах и публичной речи, «официальных выступлениях», даже если их использовали в персональных контекстах. Эти анализы были частью исследования, подтверждающего, что женщина (обычно белая женщина) может делать то же, что и мужчина (то есть белый мужчина). В ходе анализов указывались различия манеры речи женщин и мужчин, подвергалось сомнению утверждение, что речь мужчин должна преобладать, а также предлагался невольно возникший перечень видов практики речевой деятельности. Одобрить эту практику — значит, одобрить мнение, которое стало нормой объективности.

Эти «нейтральные» дискурсивные практики имеют свою ценность: не все может быть выражено в каждом высказанном мнении. Ссылаясь на свои собственные статьи о законе, Патриция Вильямс спрашивает: «чем еще, кроме самоотказа является "безлично" написанное мнение? Если умолчание — это идеология, которой стоит обучать, для нас это будет понятнее, как практический результат предприимчивости». Вильямс предупреждает нас, что мы «должны также представлять себе, что отрицание чьего–то права в авторстве не одно и то же, что и самоотказ; это уловка, а не действительность» [45, p.92]. И более серьезная опасность кроется  в том, что эта хитрость может стать действительностью, что настоящий самоотказ, как серия коротких самоудушений, может фактически довести женщину (мыслителя, личность) до потери всякого интереса к дальнейшей работе. Одобрение безличного стиля требует от нас вступать в разговор, действуя торопливо «как краб».

Для многих женщин огромным достижением является завоевание доверия одобрением «нейтрального выражения мнения» о признанном стиле, дисциплине или школе. Такой успех, однако, преобразует субъекта, но не преобразует практику. Доверие, которое феминистки ищут для субъектов, в данных обстоятельствах имеет возможность преобразовать практику. Кэрол Гиллиган рассказывает историю о двух детях, спорящих о том, играть ли им в пиратов (его идея) или в соседей (ее идея). Гиллиган утверждает, что «справедливый» подход (равное время для каждой игры) оставляет игры несыгранными, тогда как последнее предложение девочки играть в пиратов, живущих по соседству, меняет все. Пират не подходящая фигура, чтобы жить по соседству, а соседство меняется, если в нем селится пират [10]. Подобным образом от правдоподобия ситуаций трансформируются практики, которые порождают семантическую убедительность, в силу теперь входят новые значения, когда какой–то особой личности не нужно отклоняться от текста, по которому следует говорить.

Философия с ее задачей поиска объективной правды и универсальной теории, обычно требует безличной прозы. В работе «Этика метода» Джойс Требилкот убеждает женщин прекратить попытку разработать общие (или еще хуже: универсальные) теории; она хочет, чтобы женщины, которые находятся в определенных условиях, рассказали такие истории о себе, которые позволили бы их читателям и слушателям узнать, кто они и почему они рассказывают эти истории. Собственно «этика метода Требилкот заключает в себе идею, что хорошо, когда феминистки и лесбиянки пишут об аспектах действительности, рассказывая истории, то есть то, что им приходится говорить с точки зрения своей жизни и жизни тех женщин, которых они опекают» [43, p.50]. Но почему женщины должны рассказывать истории своей жизни, как мы должны рассказывать о своем опыте, и с кем мы должны говорить? Как утверждали Мария Лугонес и Викки Спелман: «Для нас имеет значение то, что о нас говорят, кто это говорит и кому это говорится: возможность поговорить о своей жизни, оценить ее является неотъемлемой частью того, что ты сама живешь своей жизнью, а не под чьим-либо руководством; отсюда наше сомнение в отношении исключительного права мужчин в оценке жизни женщин» [28]. Проблемой является сила словесного выражения, сила, способная сопоставить наши жизни внутри и за пределами речи [42]. Чтобы дать в чем-то отчет, нужно отнести это что-то к какой-то категории, идентифицировать его особенности; мы должны подбирать слова и находить или создавать жанр, в котором могут возникать наши рассказы. Категории, которые мы выбираем, и структура словесных выражений, зависящие от жанра, могут быть более или менее точными. Лугонес и Спелман высказывают этическую и метафизическую точку зрения о том, что женщины не должны жить в рамках тех категорий, которые не подходят им, а если подходят, то после значительных усилий. Такая цена, как ее определяет Виттиг, является «вещественным угнетением личности речью» [46, p.25]. Процесс самовыражения может дать такую возможность.

Ранние дискуссии феминисток о языке пренебрежительного отношения к женщинам указывали на существование способов, с помощью которых можно опошлить женщин, приклеить нам ярлык некоего исключения или полностью вычеркнуть нас из речевого общения, используя, так называемые общие обозначения, фактически не являющиеся характерными для определенного рода [32; 40]. Такие дискуссии важны для понимания деталей деятельности, которая подводит «нашу социализацию к бессилию» [34, p.34]. Феминистки-философы и лингвисты показали, что женщины подавляются речевой практикой в двух основных случаях. Во-первых, женщины выделяются. Такое выделение привлекает внимание к женственности и несет значение неполноценности. Женщина присутствует, но как что-то низшее. В речевой практике это достигается с помощью местоимений, префиксов и специальных слов, характерных для женского пола. Практика выделения всего женского уменьшительными существительными, означающими что-то второстепенное или непрофессиональное, служит для того, чтобы унизить нас, особенно, когда такое выделение подгоняется под систематизированную культурную модель женской незначительности [14; 44]. Во-вторых, женщины вычеркиваются как субъекты. Речевая практика представляет женщин как неспециалистов, как объекты в текстах, но не как субъектов, высказывающих свое мнение. Рассказчик или писатель текста утверждает, что женщинам всегда чего-то не хватает [46]. Возникает парадоксальное недоразумение между промежуточными традиционными речевыми практиками, которые и выделяют нас, и исключают, считая нас то существующими, то отсутствующими, как и само понятие.

Собрание сочинений Мэри Ваттерлинг-Браггин «Язык женофоба» включает в себя множество ключевых статей, написанных философами о языке женофобов за период 70‑х годов; оно остается центральным сочинением по этому вопросу [44]. Ваттерлинг-Браггин отмечает, что существует, по крайней мере, шесть различных видов «женофоба», действующих в антологии и каждый имеет свое мнение о языке женофобов [44, p.3-5]. Различные концепции дискриминации по половым признакам дают фактически различные оценки языку женофоба, когда создают более или менее толковые теории языка и его возможностей. Считается, что иногда лингвистическая единица речи несет значение дискриминации по отношению к женщинам, потому что в ней заложено определенное унизительное отношение и убеждение говорящего, или в ней самой заложено унизительное отношение к женщинам, либо в ней есть и то и другое. Если внимательно анализировать высказывание, его можно рассматривать в трех аспектах. Иногда пренебрежительным считается: а) то, что сказано с точки зрения содержания; б) то, как говорится, то есть речевой акт высказывания или в) говорящий передает чью-то мысль, является посредником. Как философы а) феминистки не обращали особого внимания на аспект посредничества; б) вместо этого мы сконцентрировали свое внимание на словах и предложениях и их значение в речевой деятельности.

Примеры с явно унизительным значением, которые подходят для пункта а) относительно легко найти. Очень сложно отметить такие высказывания в двух случаях: 1) когда то, что сказано, не является унизительным по содержанию, а по форме оно унизительно; (это было бы точным примером для пункта б) пренебрежительный речевой акт); и 2) когда содержание высказывания может быть унизительным, а способ высказывания — нет. Давайте более внимательно рассмотрим эти примеры.

Случай 1: то, что сказано по содержанию не унизительно, а по форме — унизительно. Миссис Смит красивая женщина; все согласны. Обычно в простой фразе, что кто-то красивый, нет ничего унизительного. Но, когда миссис Смит устраивается на работу в университет на кафедру философии, и мужчины, принимающие ее на работу, говорят, что «она красива» в контексте обсуждения ее деловых качеств, то это — дискриминация.

Одни бы сказали, что это — дискриминация, потому что ее красота не имеет отношения к ее квалификации, тогда как другие сказали бы, что проблема в том, что ее красота становится необходимой при приеме на работу и в этом дискриминация. В любом случае содержание не соответствует этому контексту. Философия языка феминисток серьезно подходит к взаимодействию контекста и содержания.

Случай 2: то, что сказано унизительно, а по форме — нет. На занятиях по подходу феминисток к языку студенты приводят примеры дискриминационных высказываний, которые они слышали. Они составляют коллективный список высказываний и обсуждают последнее выступление профессора математики: «Женщины — профаны в математике». Это предложение, впервые произнесенное на лекции по математике, несколько раз повторяется во время дискуссии. В каждом случае, сказал бы логик, оно упоминается, а не используется постоянно. Оно не утверждается, а воспроизводится.

Иногда даже упоминание или воспроизведение чего-то становится проблемой, потому что даже простое воспроизведение может подтвердить правило. Простое, даже в малейшей степени, дискриминационное замечание не гарантирует, что в нем есть что-то унизительное в отношении говорящего или этого высказывания; вопрос в том, позволил ли себе говорящий дискриминационное замечание или он воздержался от него. Тот факт, что высказывания в случае 2 были просто упомянуты, говорит о том, что ни одно из них не содержало утверждения. Заметим также, что здесь имеет место более широкий контекст. Поскольку это была аудитория феминисток, имели место преимущественно антидискриминационные заявления, которые создали контекст интерпретации высказанного утверждения. Или же, если профессор лингвистики, который часто высказывал явно антифеминистские суждения, дает студентам такое предложение для анализа, то, что он на него иногда лишь ссылался, а не постоянно его высказывал, совсем не означает, что такое высказывание не имеет дискриминационного смысла. Былые высказывания этого профессора создают пояснительный контекст для нынешнего вскользь сказанного предложения. А как слушатели поймут высказывание говорящего, опять-таки зависит от взаимодействия контекста и содержания.

Деятельность, которая выделяет нас как женщин, проблематична и на микроскопическом уровне специфических особенностей, присущих этой деятельности, и на микроскопическом уровне ее отнесенности. Даже в самых первых дискуссиях говорилось об этой двойственности. В работе Элизабет Лейн Бирдслей «Справочник гендеризации» утверждается, что сама практика, необходимая говорящему, чтобы установить род вне зависимости от того, о каких человеческих существах идет речь, является «краеугольным камнем в образовании этих других форм определения рода», таких, как гендерное представление о себе самом, психологическая гендерная идентичность, различия в общественном положении полов и так далее [4]. Бардслей отмечает, что, хотя существуют термины нейтрального пола, такие как «персона» или «кто-либо», тем не менее, обычно при разговоре нам необходимо использовать вместо них термины определенного пола. Так, вместо фразы «кто-то хочет тебя видеть» нам в разговоре следует сказать «тебя хочет видеть какой-то мужчина (или женщина)». Эта практика за последние двадцать лет, возможно, изменилась стараниями феминисток, так как сегодня секретарь скажет: «Вас спрашивает клиент (или пациент, или студент)» и этим четко соотнесет человека с его родом. Проблема, однако, возникает снова, если сказать «Пришла мисс Джонс». Бридслей также отмечает, что необходимая соответствующая гендеризация обеспечивает стремление «произвести дифференцированную оценку, где бы мы ни сделали различие [3; 4]. Необходимость сделать такое различие грамматическим создает концептуальные структуры, которые способствуют распространению женской дискриминации. Если сформулировать суть высказывания Бирдслей в терминах, позже данных Фрай, то выделение пола и заявление о нем в языке являются краеугольными проблемами учения о женской дискриминации [17]. Мы явно включены в речь.

Тема искусственного включения присутствовала в ранних феминистских работах по, якобы, обычному использованию слова «человек» и его родственных слов в отношении всех людей. В авторитетной статье, в которой утверждается, что нейтральное слово «человек» — это миф, Дженис Маултон представила концепцию паразитической ссылки на философскую дискуссию о женской дискриминации в лингвистике. Маултон утверждает, что употребление слова «человек» по отношению ко всем людям, это то же самое, что говорить «хлорка» обо всех отбеливателях; таким использованием слова «человек» мы наделяем мужчин преувеличенным самосознанием (и экономическим преимуществом), это остается в их сознании и позволяет им так себя преподносить. Этот вывод Маултон давал возможность объяснить нормативный подход к штампам, представляющимся как родовые обозначения. Даже если они стали родовыми (что она категорически отрицает в случае употребления слова «человек»), преимущество штампа все-таки существует — штамп устанавливает правило (норму). Подобно тому, как мужчины устанавливают норму родовому классу — человечеству — чьим именем они себя наделяют [23].

Нормативный подход к терминам языка не является проблемой штампов. Слова, относящиеся к женщинам, всегда имели большое нормативное значение, и поэтому феминистский подход к практике речи всегда был основан на словах. Элеонор Кьюкендаль объясняет, что «подобно виттгенштейновскому анализу обращение феминистской лингвистики к философии является одним из видов терапии, а как остиновский анализ, она пытается раскрыть реалии, которые говорящий пытается использовать в своем высказывании, с помощью изучения самих слов. Феминистская лингвистика предполагает, что использование слов помогает представить мир, в котором находятся говорящие» [26, p.133]. Феминистки стремятся верить в силу слов; слова имеют способность представлять то, что они описывают, выражать или изображать данную действительность. Исследование этой способности для создания онтологии через нормативные категории, замаскированные под описания, является нормативной метафизикой. Когда кто-то называет вас «чудаком» вы чувствуете силу этой категории, владеете вы или нет качествами, которые она выражает. Это не говорит о том, что феминистки обратились к чему-то мистическому, полагая, что что-то можно сделать, просто сказав об этом. Когда кто-то называет меня «чудаком», он изменяет мою половую ориентацию не больше, чем когда кто-то называет меня «черным». Сила слов многомерна; высказывания, что я была вегетарианкой, соответствовало тому, что я делала; но высказывание, что я видела Феррари, не обеспечило бы такой мотивировки. Первое — это самопредписывающие поступки, а второе было бы просто ложью. Здесь самопредписывающие поступки — это процесс моего становления вегетарианкой, рекомендация другим индивидам  отметить изменения в стиле моей жизни и учесть последствия такого изменения. Феминистки выискивали слова и создавали словари, которые дают нам возможность найти способ совершить эти предписывающие поступки, описать и предписать средства их осуществления.

Сила слов наиболее полно проявляется на примере с понятиями, относящимися к роду людскому; это словарь вместе с ситуациями, в которых употребляются эти понятия, служит отражением, поддержкой и даже установлением социального порядка. Джулия Пенелоп использует нормативность точности слов, когда она говорит:

«Слова существуют и создаются, так как они служат оценкой отношения главного к культуре. Словари отражают культурные значения. Определения женственности, не женственности и мужеподобности, женского и мужского дают определения культурных ценностей и сохраняют их навсегда. Пока женщины пользуются этими словами, как будто они описывают что-то реальное или объясняют достойные внимания явления, до тех пор мы подтверждаем, что людей можно различать с помощью дихотомии, которую они представляют» [34, p.52].

Позиция Пенелоп подчеркнуто конструктивистская, так как она утверждает, что без подкрепления практики, которая составляет Патриархальную Вселенную дискурса, реальность нашей жизни и опыт не изменятся. Попытка не использовать термины, которые кажутся онтологическими коренными словами в пределах этой речи, является важным шагом. Подобным образом подчеркивает связь между словами и их силой Андреа Дворкин. Она утверждает, что «слова имеют значения, потому что мы знаем и что делаем. Слова изменяют нас или оставляют в том же состоянии. Женщины, лишенные возможности высказаться, лишены силы, необходимой, чтобы обеспечить выживание, и процветание». [12, p.30; 35, p.39-49]. Слова сохраняют или изменяют нас.

Если слова имеют такое метафизическое и эпистемологическое значения, нам необходимо знать, почему слова для женщины обычно бывают такими унизительными. Даже явно нейтральные слова, которые выделяют нас, проблематичны. Понятие «особь женского пола» стоит в ряду более нейтральных слов, которыми можно было бы пользоваться, и еще Симона де Бовуар говорила, что «понятие "особь женского пола" унизительно не только потому, что оно подчеркивает животное начало женщины, но и потому, что запирает в рамках ее пола» [10, p.30]. Кэролин Корсмейер продолжает мысль С. Бовуар и  исследует метафизические предпосылки общих терминов для женщин, которые, как она утверждает, «содействует понятию женской сущности, которая совершенно не соотносится с мужской, чтобы первоначально отождествить женщину с точки зрения ее пола» [24, p.150]. В монографии о семантическом унижении Мириэм Шульц привела «примерно сотню слов и фраз, описывающих женщин унизительно в соответствии с их полом» и «нет даже приблизительно такого же количества слов, унизительных по отношению к мужчинам» [38, p.72]. Кросмейер высказывает надежду (но не уверенность), что переход к более нейтральным выражениям в языке должен иметь «более, чем косметический эффект». Но каким же был бы эффект, если убрать семантическое унижение женщин? Если последовать совету Дворкин, может быть, при участии в «формулах слов» женщины нашли бы «возможности для выживания и процветания».

В исследовании «силы называния» Мэри Дэйл интересуют два направления феминистской философии: а) поиск слов, которые мы хотим использовать; и б) правильно подобранное название, которое необходимо, чтобы наши слова были поняты. Лингвистические опыты Дейл начались с ее работы «Помимо Бога-отца» [9] и продолжались до кульминационного труда «Злобность», в которой она и Джейн Капути пытаются понять значение фаллократического языка и смягчить архаичные и более грубые значения слов. Дейл и Капути говорят, что «Злобность» — это книга, созданных старушенциями новых слов». Это, по сути, работа по созданию новых значений, так как она предполагает философскую картину языка, в которой имеется потенциал для изменения нашего восприятия речевой деятельности и значение ее истории [8, p.240]. Дейл призывает искать слова, которыми пользовались женщины прошлого поколения и воскрешать их. Меньше выделено, но четко прослеживается по всей работе важность форума слов, создания контекстов, в которых мы являемся выразителями мнения, в которых «мы слушаем друг друга» и таким образом слушаем друг друга в новой форме бытия [36, p.188].

В этой работе строго нормативное видение, она пронизана идеей того, какими должны быть обстоятельства для женщин. Исследования Джулии Пенелоп «Патриархальная Вселенная речи» — лингвистически более точная версия смелой игры Мерилин Фрай с бессмысленностью в «Политике реальности» [17], а также комплимент работе Мэри Дейл по созданию и нахождению новых значений. Эти работы говорят нам о том, что язык не является нейтральным, что его предположительные значения не служат нашим интересам, что (если пользоваться метафорами Виттгенштейна) — это ящик с инструментами, с которыми нужно обращаться осторожно, что в его игры не играют на больших площадках. Как утверждает Дейл Спендер, «при патриархальном устое женщины многих поколений молчали, они не могли иметь своих значений слов, зашифрованных в социальных хранилищах знаний. С молчанием, основанном на молчании, этот процесс стал кумулятивным. Как только женщины начнут говорить, этот кумулятивный процесс может пойти в обратном направлении. Внимание к женской теме возрастет, когда обстоятельства существования появятся и в формальном, и в неформальном контекстах» [39, p. 74].

Понимание наших собственных замыслов, создание собственных практик и значений — это проба сил многих поколений. Чтобы оказаться на высоте, нам нужно тщательно изучить то, что уже предложили высказывания женщин прошлых поколений и восстанавивить утраченные значения. Для того, чтобы иметь авторитет среди ученых, занимающихся семантикой,  мы должны высказывать свою точку зрения.

Нейтральное не является нейтральным: вероятность и ситуативная субъективность

Как мы уже отмечали, используя назывную силу, мы не только готовы искать или выдумывать новые слова для выражения того, что мы хотим высказать, но и создавать контексты и единицы речи, в пределах которых такое высказывание имеет значение. Говорящие субъекты нуждаются в собеседниках, которым они доверяют [41]. Обретая авторское право, женщина настаивает на том, что ей, как женщине, допускается иметь какие–то недостатки. Поскольку женщина старается писать или говорить в соответствии со своим собственным жизненным опытом, она сталкивается с проблемой либо потери доверия, поскольку ее работа не признается стоящей, либо потери квалификации, поскольку она пытается унифицировать свою работу. Виттиг объясняет, что язык, в целом, дает каждому одинаковую возможность стать совершенным субъектом, занимаясь языком. Но род, как элемент языка, действует для нейтрализации этого онтологического факта, когда это касается женщин. В результате навязывание рода действует отрицательно в момент высказывания, лишает женщин возможности говорить и заставляет их искать витиеватый способ выражения своих мыслей, вдаваясь в излишние подробности и без конца извиняясь [46, p.81].

Подобным образом Симона де Бовуар утверждает, что женская субъективность часто является необходимостью, так как она считает, что «в разгар малопонятной дискуссии досадно слышать, как мужчина говорит: "Вы так думаете, потому что вы — женщина"; но я знаю, что единственной моей защитой будет ответ: "Я так думаю, потому что это действительно так", устраняя этим мое субъективное "Я" из доказательства» [10, p.18]. Бовуар и Виттинг придают большое значение проблеме, которая все еще беспокоит женщин — проблеме необходимости напустить на себя искусственные нейтральность и объективность, чтобы добиться доверия. Важность найти убедительные слова и место, где они имеют доверие, особенно необходимы для цветных женщин, для которых «способность говорить является актом сопротивления», что служит «и способом активного самопреобразования и процедурой перехода объекта в субъект».

Феминистки попытались показать, что предположительно вероятное выражение мнения является действительно выражением мнения при любых обстоятельствах; таким образом, Бовуар продолжает свою идею «тот факт, что ты мужчина не является исключительным качеством». Истина и призыв к ней, формы логического доказательства и анализа, «объективная» речь, которой учат наука и философия в частности, как бы предполагают что-то вроде убежища для тех, чья субъективность не внушает доверия — цветным, белым женщинам (поскольку они женщины), очень старым и очень молодым. Такое убежище обеспечивается отношением к говорящим как к «обычным ораторам» — обычно это белые мужчины среднего и высшего классов. Подобно символам телевизионных новостей предполагается, что говорящие не должны иметь акцентов или высказывать свое отношение. Доверие, как было указано в ранних работах феминисток по философии языка, достигалось признанием субъективности белых мужчин. Первые попытки проанализировать язык дискриминирующих женщин выражений, сосредоточены на введенных контекстах и публичной речи, «официальных выступлениях», даже если их использовали в персональных контекстах. Эти анализы были частью исследования, подтверждающего, что женщина (обычно белая женщина) может делать то же, что и мужчина (то есть белый мужчина). В ходе анализов указывались различия манеры речи женщин и мужчин, подвергалось сомнению утверждение, что речь мужчин должна преобладать, а также предлагался невольно возникший перечень видов практики речевой деятельности. Одобрить эту практику — значит, одобрить мнение, которое стало нормой объективности.

Эти «нейтральные» дискурсивные практики имеют свою ценность: не все может быть выражено в каждом высказанном мнении. Ссылаясь на свои собственные статьи о законе, Патриция Вильямс спрашивает: «чем еще, кроме самоотказа является "безлично" написанное мнение? Если умолчание — это идеология, которой стоит обучать, для нас это будет понятнее, как практический результат предприимчивости». Вильямс предупреждает нас, что мы «должны также представлять себе, что отрицание чьего–то права в авторстве не одно и то же, что и самоотказ; это уловка, а не действительность» [45, p.92]. И более серьезная опасность кроется  в том, что эта хитрость может стать действительностью, что настоящий самоотказ, как серия коротких самоудушений, может фактически довести женщину (мыслителя, личность) до потери всякого интереса к дальнейшей работе. Одобрение безличного стиля требует от нас вступать в разговор, действуя торопливо «как краб».

Для многих женщин огромным достижением является завоевание доверия одобрением «нейтрального выражения мнения» о признанном стиле, дисциплине или школе. Такой успех, однако, преобразует субъекта, но не преобразует практику. Доверие, которое феминистки ищут для субъектов, в данных обстоятельствах имеет возможность преобразовать практику. Кэрол Гиллиган рассказывает историю о двух детях, спорящих о том, играть ли им в пиратов (его идея) или в соседей (ее идея). Гиллиган утверждает, что «справедливый» подход (равное время для каждой игры) оставляет игры несыгранными, тогда как последнее предложение девочки играть в пиратов, живущих по соседству, меняет все. Пират не подходящая фигура, чтобы жить по соседству, а соседство меняется, если в нем селится пират [10]. Подобным образом от правдоподобия ситуаций трансформируются практики, которые порождают семантическую убедительность, в силу теперь входят новые значения, когда какой–то особой личности не нужно отклоняться от текста, по которому следует говорить.

Философия с ее задачей поиска объективной правды и универсальной теории, обычно требует безличной прозы. В работе «Этика метода» Джойс Требилкот убеждает женщин прекратить попытку разработать общие (или еще хуже: универсальные) теории; она хочет, чтобы женщины, которые находятся в определенных условиях, рассказали такие истории о себе, которые позволили бы их читателям и слушателям узнать, кто они и почему они рассказывают эти истории. Собственно «этика метода Требилкот заключает в себе идею, что хорошо, когда феминистки и лесбиянки пишут об аспектах действительности, рассказывая истории, то есть то, что им приходится говорить с точки зрения своей жизни и жизни тех женщин, которых они опекают» [43, p.50]. Но почему женщины должны рассказывать истории своей жизни, как мы должны рассказывать о своем опыте, и с кем мы должны говорить? Как утверждали Мария Лугонес и Викки Спелман: «Для нас имеет значение то, что о нас говорят, кто это говорит и кому это говорится: возможность поговорить о своей жизни, оценить ее является неотъемлемой частью того, что ты сама живешь своей жизнью, а не под чьим-либо руководством; отсюда наше сомнение в отношении исключительного права мужчин в оценке жизни женщин» [28]. Проблемой является сила словесного выражения, сила, способная сопоставить наши жизни внутри и за пределами речи [42]. Чтобы дать в чем-то отчет, нужно отнести это что-то к какой-то категории, идентифицировать его особенности; мы должны подбирать слова и находить или создавать жанр, в котором могут возникать наши рассказы. Категории, которые мы выбираем, и структура словесных выражений, зависящие от жанра, могут быть более или менее точными. Лугонес и Спелман высказывают этическую и метафизическую точку зрения о том, что женщины не должны жить в рамках тех категорий, которые не подходят им, а если подходят, то после значительных усилий. Такая цена, как ее определяет Виттиг, является «вещественным угнетением личности речью» [46, p.25]. Процесс самовыражения может дать такую возможность.